Град огненный (СИ) - Ершова Елена - Страница 46

Расс уходит, а я возвращаюсь к своим записям.

Ловлю себя на мысли, что это становится ритуалом: прожил, вспомнил, записал в тетрадь. Зато теперь, анализируя все происшедшее, могу сказать с уверенностью: Переход начался не с момента, когда последний васпа шагнул в двери реабилитационного центра, а именно тогда, в дождливый весенний день, в неприметной деревеньке Есенка, раскинувшейся на берегах одноименной речки. В час, когда я лицом к лицу встретился с командиром Буном.

Я помнил его таким же — поджарым и худым, как жердь. Он был необщителен и угрюм, зато никогда не наказывал попусту, чем снискал уважение подчиненных. Его исчезновение из Улья было овеяно слухами: поговаривали, что он пропал на болотах при странных обстоятельствах, может, сожрали болотницы, может, поддели на вилы люди.

А теперь он спокойно стоит передо мной, живой и здоровый. Правда, выглядит чуть старше. И залысин чуть больше. Зато угрюмости во взгляде — как не бывало.

— Так, так, — произносит он. — Теперь преторианец?

Мне хочется ответить, что как раз теперь-то нет ни претории, ни Королевы, поэтому теперь я — никто. Но слова не находят выхода. В горле — болото. Под ногами — болото. А дождь все льет и льет, как из дырявого корыта, и нет ему ни конца, ни края.

— Вот что, — говорит Бун. — Раз такое дело. Пожалуйте в дом. В тепле и сытости разговаривать легче. Согласны?

Он поворачивается к Захару. Мужик кивает:

— Коли озоровать не станут, так милости просим. Мы гостям завсегда рады.

— Пущай! — поддакивает его приятель. — Только так и не решили, куда речку отводить. Еще пару дней такого дождя — и не миновать потопа.

— А если мы поможем?

Голос раздается рядом со мной и принадлежит Торию. Он отпихивает меня плечом и выходит вперед. Тот еще помощник: исхудавший, бледный до синевы. Люди переглядываются, а Торий с воодушевлением продолжает:

— Нет, правда! У нас там, в лагере, — тычет пальцем за спину, — сотни две васпов! Устали жутко. Голодаем. Так если бы мы помогли…

— А что, — говорит Захар. — Коли поможете — то низкий вам поклон. И приютим, и накормим. Найдется на такую ораву-то?

— Надо найти, — твердо говорит Бун. — Не просто так пришли. Нужда привела.

— Оно и видно, — вздыхает Захар. — Вон, какие худющие, насквозь просвечивают. Уговор один только: не дурить. Мы хоть люди мирные, но на место и навь поставить сможем.

— Они поставят, — серьезно подтверждает Бун.

И не понятно — то ли шутит, то ли действительно есть у людей какой-то секрет, отчего им и монстры не страшны.

А мне остается только принять решение. И я его принимаю.

Дом у Буна большой. Не такой большой, как у Захара (тот оказывается старостой и живет в двухэтажном особняке), но после преторианской кельи кажется настоящим дворцом.

Мне выделяют комнату и чистую постель, на которую я валюсь бревном и — выключаюсь.

Именно это слово прекрасно характеризует мое состояние. Да и не только мое — всех васпов. И тех, кого расселили по домам (в основном, командный состав), и тех, кто встал вокруг деревни лагерем. Мы выключаемся, как отработанные механизмы: быстро и почти одновременно. Нас можно брать голыми руками. И если бы люди захотели перерезать нам глотки — мы бы не оказали сопротивления.

Когда я просыпаюсь, Бун стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, и крутит мой стек. Я рывком поднимаюсь с постели, и слежу, как Бун выполняет кистевое вращение — неуклюже, будто вспоминает давно позабытые приемы.

— Смерть… где твое жало? — мрачно говорит он.

Описывает над головой дугу, перебрасывает стек из одной руки в другую — хват у него неправильный, непривычный и мне кажется это странным. Но Бун уже убирает лезвие и протягивает стек рукоятью вперед. Констатирует с грустью:

— Отвык. Старею. Убирай теперь. От греха подальше.

Я тянусь к оружию слишком поспешно, чем вызываю у него ухмылку, но успокаиваюсь только тогда, когда прорезиненная рукоять ложится в ладонь. И вздыхаю с облегчением. Стек — он как маршальский жезл. Как погоны преторианца и поцелуй Королевы. Его нельзя получить просто так — только пролив чужую и собственную кровь, только впустив в себя смерть и тьму. И, наряду с преторианской формой, это — единственная личная вещь, которую мне позволено иметь.

Формы, кстати, тоже нет. Я откидываю одеяло и понимаю, что лежу в постели совершенно голый.

— Где? — только и могу хрипло спросить я.

А Бун не успевает ответить: в комнату впархивает миниатюрная девчушка лет пятнадцати и громким шепотом сообщает с порога:

— Тятенька, баня истопилась…

И видит меня. Глаза становятся круглыми, как чайные блюдца. На щеках расцветает румянец.

— Эх, Василинка! — досадливо прикрикивает на нее Бун. — Не видишь, гость проснулся? Ну-ка, брысь отсюда!

Она ойкает, прикрывает рот ладошкой и вылетает из комнаты. А Бун кричит вслед:

— Матери скажи! Пусть форму выгладит, если высохла!

Потом перехватывает мой взгляд.

— Даже не думай, — говорит он и в голосе появляются металлические нотки.

Я нервно облизываю губы. Перед глазами еще маячит ладная девичья фигура — совсем тоненькая, но уже округлая в нужных местах. Ноздри щекочет волнующий молочный запах.

— Кто… она? — спрашиваю.

Бун сутулит плечи, пальцами прореживает рыжеватую шевелюру — пальцы у него цепкие, длинные, узловатые. И есть в них что-то необычное, ненормальное. Я тогда еще не понимаю, что…

— Иди мыться, — устало говорит Бун. — Потом ждем на обед.

Я не перечу. Оборачиваюсь одеялом и иду на двор, но чувствую, как на плечо ложится тяжелая ладонь.

— Хоть ногтем тронешь… голову оторву, — жестко говорит Бун, и в его глазах загорается холодный огонь. — Дочка это моя, — понизив голос, продолжает он. — Старшая. И другим передай… берите, что хотите. Ешьте, сколько хотите. Но хоть одну бабу обидите… пожалеете. Это понятно?

Он еще какое-то время держит меня, буравит тяжелым взглядом, будто хочет проникнуть в сокровенные мысли.

— Не волнуйся, — спокойно отвечаю ему. — Васпы умеют благодарить за добро. Не так ли?

— Так, — глухо говорит он и убирает руку, тычет согнутым пальцем в сторону бани. — Иди.

И захлопывает за мной дверь парилки. Только тогда я понимаю, что неправильно с его руками: на левой не хватает двух пальцев, на правой — одного.

Эта девочка не выходит у меня из головы. Она похожа на моих русалок, хотя и не блондинка. Но я вспоминаю, как вились рыжие завитки над розовым ухом, как облегала юбка ее крепкие бедра. Знаю, какими острыми будут ее груди, если с них сдернуть сорочку. Как сладко она будет извиваться, когда россыпь веснушек перечеркнет лезвие моего стека и на молочно-белой коже проступят контрастные багряные капли…

Тогда я поддаюсь искушению и удовлетворяю себя — столь же быстро, как и смываю следы своего греха. Но когда я выхожу, облаченный в выстиранный и выглаженный, с иголочки, мундир, Бун смотрит на меня исподлобья, с нескрываемым презрением. Пусть. Это лучшее, что я могу сделать для бедной девочки: не важно, сколько тьмы и грязи будет в моей голове. Важно, что я не нарушу данное Буну слово.

Стол накрывает женщина, назвавшаяся Евдокией. Она слегка полновата, но еще молода и посматривает на меня с волнением.

— Вот рассольник, вот котлетки, а вот пироги сладкие, только из печи, — говорит она, и ее белые руки порхают над скатертью, выставляя блюда. — Отведайте, пан, что Бог послал.

Бун ловит ее под локоть трехпалой рукой:

— Не суетись, Дона. Отдохни. Мы уж сами.

Женщина улыбается, приглаживает волосы ладонью.

— Да что ж, разве мне для хороших людей жалко? Не каждый день сослуживца встречаешь, — гладит Буна по плечу. — Не волнуйся, мешать я вам не буду. Только на бражку не налегайте.

Бун смеется, а женщина наклоняется и целует его в лоб, после чего уходит.

— Жена это моя, — отвечает Бун на мой невысказанный вопрос. — Девятый год живем душа в душу.