Дни войны (СИ) - "Гайя-А" - Страница 28

А Мила, хоть и старательно боролась с собой, была честолюбива.

— Я хочу быть свободной, Учитель, — обратилась она решительно к Хмелю, — не смогу себе простить, если не попробую хотя бы.

Хмель Гельвин вновь услышал голос своего друга и его слова «тот, кто посватался за нее». Свобода красавицы была шаткой и мнимой, даже если она сама об этом пока не подозревала.

Он мог желать Миле только одного: стать проще, поглупеть, полюбить своего мужа и уйти в семейный очаг. Тогда запретный внешний мир не воспринимался бы, как потеря удивительной свободы и невероятных открытий. Хмель Гельвин знал Ревиара: если уж он поделился со своим другом новостью о сватовстве, то речь шла о деле решенном. Ревиар Смелый умел и любил устраивать традиционные застолья, и не поскупился бы на праздник — с отвращением думал Наставник о грядущем. И, зная, что ожидает его лучшую ученицу, Хмель не мог не разрываться между двумя желаниями: сказать ей правду или попытаться заранее утешить.

— Хорошо, что мой отец не любит Церковь, — пробормотала Мила, обхватывая колени руками, — я видела женщин из религиозных семей: даже в бой идут под вуалью.

— И сражаются лучше, чем я, по крайней мере, я таких знаю, — с улыбкой ответствовал Хмель Гельвин.

— Учитель… что ждет воина, если он умрет не в бою?

— Воин всегда сражается, — пожал плечами Наставник, — разве ты забыла?

— И ты веришь, что нас ждет рай, если мы умрем за Элдойр? — переспросила Мила, и Гельвин хмуро отвернулся.

— Ты знаешь, во что я верю, Мила, — ответил он чуть погодя, — и никогда об этом не спрашивай.

***

Наемники, преступники, убийцы, монахи… Ревиар Смелый смотрел с тяжелым сердцем на перепись войска. Срубленные бревна положили на землю, на них сверху разложили щиты, на коленях перед ними расселись переписчики. Сверху щиты прикрыли парчовыми красными скатертями, и ничто так не бросалось в глаза, как столь резкое несоответствие обстановки и багрового пятна дорогой парчи.

Элдар любили редкие, но красивые жесты.

— Имя, род, откуда, звание, умения, — скороговоркой повторяли невольные чиновники.

Ревиар тихо приблизился к одному из «столов». К столу подошел асур неопределенного возраста, в черной одежде, подшитой кое-где заплатами. За спиной у него был посох. На одном глазу чернела повязка, грязные черные волосы свисали на плечи, сапоги напоминали хозяину обо всех битвах и походах его прадедов. Полководец поморщился.

— Имя, звание…

— Айвори из Ахетты, тридцать шесть лет, каторжанин, — буднично перечислял воин в черных одеждах, — посох, клинки, длинный лук.

— Слепой? Слепые не нужны. С глазом чего? — осведомился, едва глянув на добровольца, переписчик. Айвори потянул повязку.

— Шрам, — коротко ответил он, — бельмо небольшое.

— Сойдет. Следующий!

Наемник зашагал, чуть прихрамывая, к костру, придерживая короткий плащ, из-под которого угрожающе выпирала не то палица, не то булава.

— По приказу полководца Ревиара Смелого, мастера войны, каждому явившемуся по призыву в ополчение или регулярные войска, отпускаются все грехи и прощаются все преступления! — зачитывали глашатаи на всех перекрестках всех городов, сел, деревень, — любой проступок перед законом считается искупленным, если совершивший его вступает в армию. Милосердный вождь! Помилование! Помилование!

Но полководец хорошо знал, что, поставив ворота с одной стороны, нужно ограничить поле отхода с другой.

— Каждый, уклонившийся от именного призыва, признается предателем за исключением случаев тяжелой болезни либо иных исключительных обстоятельств! — грозно кричали те же глашатаи, — никакие заслуги в прошлом не искупят отступления в настоящем, и каждый несет кару свою за малодушие! Справедливость! Правосудие!

…Вечером Ласуан Элдар, родич Летящего, Латалены и Оракула, пил пиво в одном из трактиров Торденгерта, воровского города княжества Атрейны. Здесь он, несмотря на ежедневные убийства и кровавые драки, чувствовал себя уютно и безопасно. Каждая собака знала его, каждый горожанин ему кланялся, его обходили стороной воры, а он был милостивым и щедрым, когда того особенно желал — и когда при себе имел наличные.

— Так и разбежались, — заметил он, скептически разглядывая через распахнутую дверь осипшего от надрывного вопля глашатая, — сейчас все бросил, рванул на юг, спасать Элдойр! За кого они нас принимают?

— Тот год хорошо платили на севере, — заметил в ответ Гани, спутник Ласуана. Горец поморщился.

— В этот раз платить не будут, это ополчение, — он развалился на стуле, вытянул длинные ноги, задумчиво оглядел свои грязные ногти, — хорошо, если не за наш счет хоронить будут. Мне, к твоему сведению, жену и детей кормить.

— И любовницу, — строго напомнил собеседник, Ласуан рассмеялся. Если бы Молния видела его, она непременно бы разглядела в нем брата Летящего: тот же смех, те же движения, те же врожденные манеры и привычки.

— И любовницу! — с вызовом согласился он и осушил свою кружку пива, — трактирщик, повтори! Вот что, друг мой, скажу тебе: не надо рваться в бой. Можно записаться в вольные отряды: наворуешь, разбогатеешь, поешь харчей за счет казны и не станешь фаршем в большой битве.

— Фарша того-то, — печально оглядел себя Гани, вытягивая худые руки, — жилы одни остались. Денег хватает или на пиво, или на еду. Живу в палатке. Двенадцать медяков отдаю лекарю… пять — жрецу за его «слааавься, Элдойр»…

— Выпьем за это! — торжественно провозгласил Ласуан Элдар, и друзья выпили. А на следующее утро они уже стояли в очереди к столам переписчиков.

Так собиралось ополчение и сопровождающие его прислуживающие ремесленники и стряпчие. Летящий попасть в отряд даже не пытался, памятуя о своем продолжавшемся наказании.

Он был очень удивлен, когда Оракул попросил его к себе. Чудесный лиловый закат украшал горизонт, и Летящий, вдыхая пряные запахи полыни, конопли и душистого репейника, ненадолго вырвался из действительности. «Как давно я не любовался природой, — асур вздохнул, печалясь от воспоминаний, — так можно сойти с ума, и забыть время года». Оракул, бесшумно подойдя к внуку, залюбовался им и некоторое время не звал, чтобы не помешать ему.

Летящий заметил провидца сам и поклонился — ниже, чем обычно.

— Я простил тебя, — негромко начал дед, — пройдемся?

Они неспешно двинулись по тропинке. Стража, наблюдавшая издалека, держалась на внушительном расстоянии, и через какое-то время исчезли огни лагеря. Тишина вокруг умиротворяла. Оракул и его внук уселись над некрутым оврагом и с наслаждением вслушались в пение соловьев.

— Ты хочешь править Элдойром, Летящий? — спросил Оракул, и юноша вздрогнул.

— Старший отец… — Летящий взъерошил волосы, откашлялся, продолжил, запинаясь, — я хотел бы стать воином, и если буду достоин…

— Понятно, не продолжай, — Оракул отвернулся, удовлетворенно кивнул, — я так и думал.

— Может, пусть другой клан занимается Элдойром? — осторожно предложил Летящий, — с сильной поддержкой среди кочевников, в дружбе с кем-то из полководцев.

Как мог он сказать деду ту правду, которую знали все — не видеть которую было нельзя? Напомнить, что на стенах едва ли не каждого второго города Поднебесья можно было наряду с непристойными рисунками найти призывы вроде «Смерть Элдар» и «Жжечь агнём Илдоир»?

— Я думал об этом, — повторил Оракул, пристально глядя вдаль, — и все же это мечты. Мы как шакалы, которые играют с высохшей коровьей тушей. Элдойра у нас пока нет.

— Если мы вернем его…