Охота на охотника (СИ) - Демина Карина - Страница 50

Голос толстяка потонул в удивленном гомоне. Конечно, про Басманникова многое говорили. Мол, и чисто у него на фабриках, и люд живет в довольствии, бунтовать не думая, и вовсе он на Рождество и Пасху рабочих деньгою жалует, а еще ссуды дает беспроцентные на обзаведение или вот когда целители нужны...

- И также надеется, что и угощением вы не побрезгуете... вот, аккурат должны были столы накрыть...

...столы накрыли.

И нашлось место на них и курам жареным, и картошке с репой, и капусте квашеной.

Были яблоки.

Хлеб найсвежайший и бочки с квасом. Кто-то, конечно, о чарочке заговорил, но скоренько угомонили: знали, Басманников пьянства ни в каком виде не терпел.

...паренек вытер кровь из носу, поднялся кое-как.

- Д-думаете, победили? - спросил он, с ненавистью глядя на толстяка, а тот, сигару выплюнув, отвечал.

- Туточки - несомненно. Все же воздействовать надо с умом, и при длительных процедурах отнюдь не на кратковременную память, как это делали вы. Добились, честно говоря, лишь значительного повышения уровня агрессии в районе... но да, кровью могло обернуться. И вам надо радоваться, что не обернулось.

Менталист не радовался.

Ишь, глазами зыркает, губы дрожат, то ли плюнуть в рожу хочет, то ли расплакаться собирается.

- Это разные статьи, дорогой мой, совсем разные... будь на вас кровь, я бы не помог.

- А теперь, можно подумать, поможете? - он все-таки шмыгнул носом и стало понятно, что лет пареньку совсем мало.

- Это уж как мы договоримся, - улыбнулся толстяк.

Договариваться он любил и умел, а потому успел выторговать себе определенные преференции. Все ж факультету менталистики изрядно не хватало финансирования и толковых учеников.

Глава 23

Глава 23

Народу прибывало.

И колокола гудели уже не так громко, то ли звонари притомились, то ли голоса бронзовые терялись в гомоне толпы. Суетились людишки, одни силились протиснуться поближе, к военному ряду, чтоб хоть глазочком взглянуть на цесаревича, другие мешали, ибо места самим было мало, третьи и вовсе занимались своими, далекими от понимания арсинорцами, делами.

Вот кто-то тоненько взвизгнул:

- Обокрали!

И смолк, ибо отвечено было, что в этакой толпе надобно самому за имуществом следить. Охнула баба, разразилась бранью, да и оплеухи наглому молодчику, который решил, теснотою пользуясь, чужие прелести пощупать, не пожалела.

Кто-то пил.

Кто-то, уже напившись, с трудом держался на ногах, едино упрямством своим. Кто-то, упрямство поистративши, тихонечко спал в уголочке и был тем самым премного счастлив.

Двое встретились под навесом купеческой лавки, витрины которой ныне были благоразумно прикрыты ставнями. Оно и верно, праздник праздником, а мало ли кому и что в голову взбредет? На ставнях, если приглядется - глядеть надобно людям знающим - мерцали щиты.

- И как настроение? - поинтересовался тощий господин неопределенного вида.

То ли купец, то ли дворянин из обедневших, кому не зазорно носить поистрепанный пиджачишко, то ли вовсе человек чиновний. Обличья он был самого обыкновенного, пожалуй, лишь пышные соломенного колера усы придавали человеку некоторую индивидуальность.

- Нестабильно, - ответила дама в сером платье гувернантки. Впрочем, держалась она вовсе не так, как держатся гувернантки.

Да и брошь на платье была не из дешевых, пусть и выглядела таковою.

Дама брошь тронула и поморщилась.

- С одной стороны чувствуется эмоциональный подъем, но сами понимаете, чем сильнее эмоции, тем они нестабильней, - она сняла перчатку и почесала кончик носа. - А вы сами-то, Егор Николаевич, что скажете?

Господин покрутил в руках короткую тросточку, видом больше похожую на дубинку.

- Пожалуй, что соглашусь. Полагаю, наши с вами оппоненты просто дождутся пика, чтобы сменить вектор. И вопрос лишь в том, сумеем ли мы...

Раздались крики, и женщина вздрогнула.

- Шли бы вы, дорогая моя, - Егор Николаевич перехватил тросточку и хлопнул по ладони. - В свой пансионат... не место вам здесь.

- Вы не хуже моего знаете, что место, - женщина закрыла глаза, сосредоточенно прислушиваясь к восторженному гомону толпы. - И если не мы с вами...

Егор Николаевич лишь головой покачал, но от спора воздержался: Игерьина всегда отличалась немалым упрямством.

- Есть... слабое пока... на третьем секторе. И на четвертом тоже... значит, прогноз верен. Вопрос лишь в том, сколько у них менталистов.

И хватит ли их силы, чтобы завести толпу.

Егор Николаевич и сам настроился на тонкое восприятие, в котором толпа выглядела одним ярким пятном. И пятно это переливалось, то остывая до бледно-синего, льдистого, в котором угадывалась настороженность, то вспыхивая всеми оттенками алого.

Эмоции похожи.

Радость и гнев.

Любовь и ненависть. Разница в оттенках и теперь кто-то старательно эти оттенки выправлял. Егор Николаевич решительно двинулся туда, где билось темно-зеленое пятно чужого сердца. Мерзавец оставался спокоен, хотя не мог не знать, к чему приведет его воздействие.

И хорошо устроился, в стороне от толпы, понимая, небось, что ни один дар не выдержит ее напора. Ага... правее... левее... люди расступались. Пусть и лишенные способностей менталиста, все одно они ощущали опасность, исходящую от невзрачного господина с тросточкой.

...Мишка чувствовал себя Богом.

Или почти.

Нет, ему и прежде случалось... работать. А что поделаешь? Мишка ведь взрослый, пятнадцать лет уже разменял, понимает, что задарма и кошки не котятся, чего уж о людях говорить. В смысле, люди и так не котятся, а вот благодетель Мишкин еще тогда сказал, мол, отплатишь.

И Мишка готов был.

Что ему оставалось? Папка сгинул, когда Мишке и десяти не исполнилось, остальные-то еще моложе, только и способные, что сопли по щекам размазывать да ести полною ложкой. Маменька не лучше. Села и рыдает, как тепериче без кормильца. Хозяйство-то, конечно, хозяйством, но папкины деньги разом профукала на тряпки да бусики.

Дура.

Нет, Мишка ее любил. И сестер тоже. И братца молодшенького, в котором тоже дар проснулся, правда, огненный, и с того Гришанька едва не спалил хату. Вот было бы... и маменька перепужалася, хотя у нее натура слабая, всего боится.

Зато и внушению поддается легко.

А что? Иначе б Мишку никто и слухать не стал, даром, что он старший мужик в доме. Маменька-то с хозяйством не больно-то возюкаться желала, вбила себе в голову, что в Арсиноре работу найдет и такую, с которой все семейство их прокормит.

Как есть дура, да...

Пришлось Мишке убеждать. Он-то всегда умел, с малых лет научился, даже папенькина мать, презлобная старушенция, которая со всеми лаялась, а то и клюкой поперек хребта перетянуть могла, Мишку жаловала, называла ласково и одного дня даже пряником угостила. Черствым.

Но в том ли дело?

Мишка-то о даре тогда знать не знал, ведать не ведал. Жил себе. Рос потиху, семействие воспитывая. Сестрам бездельничать не позволял, мамку работать приохотил, а того козла, который к ней заглядывать начал, не иначе, хозяйством их завладеть желая, скоренько отвадил, внушив, что не так уж хозяйство и хорошо, чтоб на свою шею выводок чужой вешать. Мамка, правда, потом печалилась, но ей тоже нашлось внушить...

Он же ж не со зла.

Он как лучше хотел. А что, землицы у них есть. Конь опять же. Коров ажно четыре, с них и молочко выходит, и творог, и маслице. Овцы, куры и гусаки, есть с чем на торги ездить, а уж торговать Мишка с даром своим горазд. Всегда сполна распродавался.

Там-то его и заприметили.

Дурак был, что сказать, малому научился и довольно с того. А вот чтоб чего больше, так где ж без наставника... ему-то скоренько объяснили, и про дар редкий, и про то, что, ежели кто еще про дар этот прознает, тут-то и сцапают, и вовсе не затем, чтоб медаль на шею повесить.