Закон и честь (СИ) - Шторм Максим - Страница 89

— Господь любит нас всех. И каждое его дитя заслуживает прощения. Стоит лишь искренне покаяться. — Окрепший голос Кларенса наполнил маленькую тесную кабинку. — Покайся, сын мой. Сдайся полиции, испроси прощения у всех загубленных душ, и ты обретёшь царствие небесное.

— Ха-ха! Вы лжёте. Падре! Все вы лжёте! Нет ни загробной жизни, ни иного царства, ни даже бога. Ничего нет, кроме этого сранного вонючего мирка, где мы все вынуждены существовать! И где вынужден находиться я! Я, заключённый в чужую плоть, вынужденный скрываться ото всех. Меня гонят, как бешеного зверя, падре. Не спорю, я заслужил это… Но вот в чём шутка, вы только вдумайтесь — я не хотел этой жизни! И я не виноват! И тот, кто сотворил это с нами, отнюдь не бог.

Громкий крик человека перешёл в яростное шипение. Отец Кларенс вжался в стенку кабинки, пытаясь как можно дальше отодвинуться от скрывающей разбушевавшегося незнакомца хлипкой деревянной перегородки.

— Поэтому не надо заливать мне про божью любовь, святой отец. У меня на руках столько крови, что в ней можно утонуть. И если ваш сранный бог не чёртов извращенец, то ему не за что любить меня.

— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Тобой движут злость и обида!

— Падре… Я в принципе не обидчив. Я ещё тот добряк и не в моих правилах обижаться, — казалось, страшный незнакомец удивлён. Он шумно заворочался на своей половине, и отец Кларенс услышал, как жалобно заскрипела под его внушительным весом прочная дубовая скамья. — Я ни на кого не держу зла или обид. Просто мне нравится это делать. Мне нравится убивать. Сначала я просто развлекался, шутил, смеялся… Я пытался быть весёлым. Но меня начали принимать за чокнутого клоуна. И чтобы со мной считались всерьёз, мне пришлось идти на крайние меры. Не скажу, что это было так легко… Но лиха беда начало. Знаете, что важнее всего на свете, падре? Безнаказанность. Когда я понял, что никто ничего мне не сделает, что никто не в состоянии меня остановить, ни один ничтожный констебль, я понял, что я выше их всех.

— Ты полон грехов, безумец, — глухо сказал священник, оттягивая начавший душить его воротничок. — Нет на земле власти выше божьей.

Исповедальня сотряслась от громового хохота.

— Ваш бог — миф, падре! Разуйте свои чёртовы глаза! Нет никого над нами и вокруг нас. И никто не спасёт зовущего на помощь. И я, только я один властен решать, кому жить, а кому умереть. Я не просил делать этого со мной, я не виноват в том, что стал таким, но будь я проклят, если мне не нравится моя жизнь! Я живой кошмар, я бич этого зажиревшего сранного города, я пастырь всех живущих в нём жалких людишек! И мне, будь я проклят, по нраву такая жизнь!

Отец Кларенс не успел больше вымолвить ни слова. Деревянная перегородка буквально взорвалась у него перед лицом, засыпав градом изломанных щепок. На обомлевшего священника надвинулась огромная чёрная фигура. Стоящая на столике свеча испугано затрепетала, тени заметались по сторонам. Высоченный человек, в цилиндре, сокрытый тьмой, протянул к преподобному длинные ручищи. Корявые волосатые пальцы сгребли пожилого священника за воротник плаща. На Кларенса уставились огромные круглые глаза с вытянутыми, будто совиными, жёлтыми зрачками. Глаза Зверя. Глаза Сатаны.

Джек-Попрыгунчик гадливо хихикнул и играючи сдёрнул человека с лавочки, подтягивая к себе, словно паук заарканенную добычу.

— Готовься к встрече со своим богом, падре, — сказал Джек и взревев, с немыслимой силой ударил священника головой от стенку исповедальни.

Раздался хруст, словно лопнуло яйцо. Отец Кларенс, хрипя, беспомощно засучил ногами. По его исказившемуся от дикой боли лицу потекла кровь. Он уже ничего не соображал. И боль потихоньку начала отпускать. Преподобный уже не слышал дальнейших слов своего убийцы. Ему где-то на границе восприятия пели трубы архангелов. Он слышал, как скрипят, отворяясь, ворота рая…

Попрыгунчик слышал только предсмертный сип конвульсивно дёргающегося настоятеля. Зарычав, маньяк вышвырнул обмякшее тело из исповедальни и выпрыгнул наружу, отряхиваясь от щепок. Оглядевшись, Джек радостно крикнул:

— Славься, боже! И встречай нового слугу своего! Надеюсь, ты не будешь возражать, если я внесу в интерьер твоей обители кое-какие изменения? Знаешь, как говорят — всё что не происходит, всё происходит к лучшему.

_____________________________________________________

Элен готовилась ко сну. Нехитрый вечерний ужин превратился в маленький праздник по поводу завершения её первой рабочей недели. Отец, вернувшийся уже впотьмах, принёсший вместе с капельками осевшего на куртке тумана запах машинного масла и дублённой кожи, обрадовался дочери не меньше жены и младшего сына. Александр Харт души не чаял в Элен. И поэтому не взирая на усталость и покрасневшие от недосыпания глаза настоял, чтобы Виктория откупорила припасённую для подобных случаев бутылочку недорогого вина, купленного в лавке мистера Ходжинса, что торговал на соседней улице.

Воспоминания об ужине и выпитая пара бокалов вина продолжали согревать девушку, когда она ложилась в постель. Накинув ночную рубашку и расчесав волосы, Элен уже собирались нырнуть под одеяльце, когда в спальню бесцеремонно ворвался Тони. Мальчуган плюхнулся на кровать рядом с сестрой и прислонил лохматую головёнку к её плечу.

— Тебе и вправду нравится работать в этом доме? — тихо спросил Тони, наслаждаясь каждой минутой, проведённой вместе с Элен.

— Это не плохая работа, глупыш, — девушка чмокнула его в макушку. — Тебя что-то тревожит?

— Я скучаю по тебе… И ещё я заметил, что иногда у тебя становится грустные глаза. Эти богачи тебя не обижают?

— Какие мы глазастые! Дурачок ты мой, ну кто меня будет обижать? Гиллрои почтенные и благородные люди, настоящая элита общества…

— Сейчас ты говоришь прямо как папа, когда он смеётся над… — Тони на миг запнулся, вспоминая новое и от того сложное для себя слово. — Над власть-при-дер-жа-щи-ми! А твоих хозяев он называет буржуями.

Элен приобняла брата и сказала:

— Ты бы поменьше слушал, что рассказывает папка, когда начитается газет или наслушается на заводе последних сплетен… У меня всё хорошо, правда. Гиллрои достойные люди. И у них замечательные дети, которые не доставляют мне ни малейших хлопот.

— Ты их любишь? — в голосе насупившегося мальчика прозвучала ревность.

Девушка рассмеялась:

— Ты что, глупенький… Конечно, они чудесные дети, они мне нравятся, но единственный ребёнок в этом городе, которого я по-настоящему люблю, это ты!

Тони просиял, стоически проигнорировал обращение «глупенький». Признаться, в последнее время его несколько раздражала манера сестры награждать его умилительными девчоночьими кличками. Ему уже десять лет, и он вполне себе почти взрослый мужчина. Папа даже назвал его своей опорой и помощником. Правда, маленьким, но всё-таки!

— Ладно, я пойду спать, а то мам ругаться будет, — сказал мальчик, целуя сестру в щёку. — Она сказала, чтобы я не сильно наседал на тебя. Но завтра ты от меня не отвертишься!

— И в мыслях не было, — улыбнулась Элен, провожая любящим взглядом топающего до двери вихрастого темноволосого мальчугана, в старенькой пижаме, так похожего на отца.

Уже взявшись за дверную ручку, Тони обернулся и, нахмурив брови, сказал:

— Кстати, ты бы не могла поговорить с мамой и попросить её, чтобы она не запрещала мне одному гулять по вечерам?

— И не подумаю! Ты ещё…

— Знаю-знаю, маленький, — уныло протянул Тони. — Но она теперь запрещает мне даже гулять по нашей улице.

Услышанное стало для девушки неожиданностью. Улица Шестерёнок была довольно-таки неплохим местечком, тихим и спокойным, где все соседи знали друг друга. И часто дети допоздна носились весёлыми стайками по-над домами и заборами, забывая обо всём на свете, распугивая возмущённо курлыкающих голубей.

— Мама говорит, что сейчас стало опасно. Они с папой, когда думают, что я не обращаю на них внимания, говорят о каких-то забастовках и беспорядках. И вид у них при этом очень печальный. А ещё они говорят о Джеке-Попрыгунчике.