Славянский меч
(Роман) - Финжгар Франц - Страница 39

В шерстяной хламиде, с перевязью через плечо Юстиниан сидел в своем покое среди груды судебных актов, которые почти все решал самолично.

— Всемогущий мой повелитель! Моей душе тяжко оттого, что тебя нет со мной. Приди, отдохни у меня, о добрейший государь!

— Единственная моя, свет очей моих, Юстиниан придет, придет скоро, и тогда мы возрадуемся сообща. Но ты видишь, заботы, заботы, бессонные ночи! Пока не могу, не могу! Пусть вся империя радует и развлекает тебя, пусть падают перед тобою ниц, пусть нард и мирра благоухают перед тобой, дабы время без меня прошло приятно и радостно.

— Как ты добр, всемогущий властелин земли и моря! Прикажи купить мне шелку, тяжелого шелку, я расстелю его по всем залам, чтобы все закипело подобно легкой пене Пропонтиды.

Лицо Управды омрачилось.

— Я сам погнал бы верблюдов через пустыни в Индию и нагрузил бы их шелком для тебя, моя единственная, святая! Но у повелителя земли и моря нет сейчас в казне столько золота, чтоб удовлетворить твое желание. Прости!

— Прощаю! — сказала она и вышла.

Феодора затворилась у себя, и слезы оросили ее глаза. Она взглянула на храм святой Софии и с завистью прошептала:

— Для тебя золото есть, для императрицы его нет. Зачем мне такой император!

Небо было закрыто облаками. Хмурый вечер окутал город, когда Исток возвратился из казармы. У ворот, пританцовывая от радости, его поджидал Нумида. Он трижды бросился на землю перед центурионом, а затем вытащил из-за пазухи маленький свиток и отдал его воину.

— Господин, пришло то, чего ты ждал, пришло, о как я счастлив!

Исток жадно схватил письмо и быстро прошел по двору в сад.

Дрожащими пальцами он сломал печать и развязал бечевку.

— Она придет. Сегодня в полночь! О боги! О Девана!

Он сбросил доспех, отправился в ванну, потом надел мягкую белую тунику и сунул ноги в ароматные мягкие сандалии. Приказал Нумиде принести цветов. Сам разбросал их по комнате, оросил ее благоуханным шафраном, а в серебряный челнок распорядился налить драгоценного масла, чтоб от огня струился тончайший аромат. Потом вышел и, отобрав десять самых сильных рабов, велел им приготовить два челна, расстелить на берегу ковер, — потому что земля сырая, — и ждать в оливковой рощице, пока он их не кликнет.

Темная ночь накрыла город и море. Лишь немногие огоньки мерцали на кораблях, прогулочных лодок на воде не было.

Исток сидел на невысокой тумбе, к которой привязывали лодки. Взгляд его, устремленный на мрачное море, словно хотел проникнуть во тьму. Стоило волне плеснуть о берег, рыбе выскочить из воды, он вздрагивал и вскакивал с места. Ему чудились удары весел. Но снова все стихало и замирало, лишь море чуть слышно билось о берег. Исток встал и принялся ходить по мелкому песку. Однако шум собственных шагов мешал ему, и, вернувшись к тумбе, он снова сел. Юноша пытался думать о том, что он скажет ей, как ее встретит. Но все мысли, все слова, словно погружаясь в море, тонули в безмерном желании. Исчезало Евангелие, исчез мир, все его существо переполняла любовь. Мгновения казались ему вечностью; он не мог больше ждать, так бы и бросился в море и поплыл по волнам с криком: «Ирина, Ирина! Почему ты медлишь? Приди, приди, сердце так тоскует по тебе!»

Вдруг раздались тихие удары весел. Он прислушался. Так и есть. Плывет.

Исток поднялся и, ступив на ковер, подошел к самой воде, так что в сандалиях ощутил морскую влагу. Из тьмы показалась продолговатая темная тень, бесшумно плывшая по водной глади. Дважды ударили весла, ладья носом ткнулась в берег. Сильной рукой Исток подхватил ее. Вслед за тем он принял в свои объятия одетую в черное фигуру в капюшоне и маске. Он вынес девушку на землю и крепко прижал к сердцу.

— Ирина, Ирина, моя богиня, моя родина, моя вера. Ирина, Ирина! — громко повторял он.

— Шш! — девушка выскользнула из его объятий. — Отойдем в тень, Исток, и поговорим о Евангелии!

Он крепко обхватил ее за талию и повел по ступенькам на террасу под пинии. Ночь была такой темной, что ему пришлось ощупью искать скамью. Они молча прижались друг к другу. Громко стучали сердца в возбужденной груди.

— Ты прочитал Евангелие, Исток?

— Прочитал, Ирина. Десять раз прочитал, и каждая буква, каждое слово вызывало думы о тебе.

— Ты познал истину?

— Истина — это ты, остальное мне чуждо. Истина лишь в твоих глазах, а любовь — в твоем сердце.

Исток хотел приподнять маску и увидеть лицо любимой.

— О бесы, почему сегодня такая темная ночь и я не вижу неба в твоих глазах, Ирина!

— Не думай о бесах, Исток! Это Христос прячет от злобного мира нашу любовь. Возблагодари его!

— Благодарю, если ты велишь! И все-таки я должен видеть свет твоих глаз! В них — моя родина, в них — ясное небо славинов, в них сияет свободное солнце наших градов! Идем ко мне, Ирина. Я цветами усыпал свое жилище, напоил его ароматами, драгоценное масло горит в твою честь.

— Нет, не могу, Исток. Нас увидят рабы, и мы пропали. Останемся лучше здесь и поговорим о Евангелии!

Она теснее прижалась к нему. Исток стал осыпать поцелуями ее голову.

Она безвольно пыталась уклониться.

— Давай говорить об Евангелии, об истине!

— Погоди, Ирина, погоди, еще секунду побудь со мною… моя… моя жена.

Он обнял ее и поднял на руки. Она не противилась, ее губы коснулись губ Истока. С трепетом искал он жадными губами ее лицо, укрытое мрачной хмурой ночью и шептал:

— Ирина, Ирина, моя жена!

Вдруг молния багряным светом озарила горизонт с востока на запад. Пурпурным стало море, сад вспыхнул, как днем, и взгляд Истока нашел ее глаза.

Словно пораженный смертельной стрелой, вздрогнул Исток. Фигура в черном выскользнула из его объятий и скрылась в темноте.

— Проклятая прелюбодейка! — вырвался из груди центуриона громкий крик и разнесся далеко в море.

Он узнал Феодору в свете молнии.

Кровь оледенела в его жилах, кулаки сжались, будто их свела судорога; он не понимал, испытывает ли его Шетек или все происходит на самом деле. Он лишь видел перед собой неясные очертания женской фигуры, на мгновение ему захотелось схватить ее и бросить в море, если это и вправду была императрица. Но кулаки разжались, а ноги вросли в песок, он застонал.

И тогда шипящий голос Феодоры нарушил тишину. Ни на миг не потеряла она самообладания — не раз в любовных авантюрах ей приходилось ставить на карту порфиру и жизнь. Снова сверкнула молния.

— Proskinesis! На колени! — подняв руку, приказала Феодора.

И послушно подогнулись колени воина, повинуясь силе власти.

— Пусть сегодняшняя ночь будет для тебя доказательством того, как императрица ценит Ирину. Она святая, и я убедилась, что она печется о твоей душе, стремясь открыть тебе истину. Почитай ее, целуй полы ее одежды — ты пока не достоин ее глаз. А чтобы возвысить тебя до нее, сейчас, при свете молнии, императрица назначает тебя магистром педитум[103] палатинской гвардии. В течение месяца ты получишь императорский указ. Любите друг друга с Ириной, крестись. Христос с вами обоими! Обо всем молчи, иначе тебя постигнет кара, это так же верно, как то, что перед тобой повелительница земли и моря.

Снова блеснула молния, Феодора исчезла, словно демон унес ее в ночь. Ударили весла. В небе полыхали зарницы. Как прикованный к месту, стоял Исток. А императрица сжимала кулаки под черной столой и клялась адом, что уничтожит его, а ее потопит в грязи.

— Ха, магистр педитум! Я сделаю тебя магистром сгнивших заживо в моей темнице!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На другой день, когда воинов распустили на полуденный отдых, Исток, шагая в тени цветущих акаций, попытался собраться с мыслями и понять, что же произошло на самом деле прошлой ночью. Его поразил таинственный приход Феодоры, ее великодушное назначение его магистром педитум, поразило все: и ночь, и молния, и императрица — все казалось волшебством. Возможно ли, чтоб Феодора, императрица, вероломная жена Управды, полюбила его, варвара? Однако так утверждал Эпафродит, и об этом же говорили ее глаза. Но слова ее звучали иначе. Она будто бы боялась за Ирину, опасалась, что свидания Ирины — это свидания блудницы. Поэтому она позволила варвару целовать и обнимать себя, поэтому она выбрала темную ночь, чтоб убедиться, идет ли речь о Евангелии или о безумстве любви.