Много впереди
(Повесть) - Ауслендер Сергей Абрамович - Страница 9

Рубаха прилипла к телу, взмылилась белой пеной кобыла.

Когда Колька, пригибаясь к ее шее, заглядывал ей в глаза, встречал ее взгляд тревожный, умный, будто человеческий.

Вдруг потемнело, сырой прохладой пахнуло. Кричал что-то весело Мотька.

Доскакали до леса, ехали по узкой лесной тропке, миновала опасность, замолкли пчелки, лошадей пустили шагом, сами выпрямились, болела спина и ноги ныли, но так радостно, так счастливо билось сердце.

— Стой, — сердитый шепот из куста раздался.

Лезет из-за коряги кто-то лохматый грязный — леший или медведь.

— Да это мальчишки свои, товарищи, провиант привезли.

Со всех сторон из-под кустов и коряг полезли взлохмаченные, грязные, но улыбающиеся — и вот уже Колька узнает из своей третьей роты и Павла и Терентия-зайца.

Сняли ребят с коней, мешки стащили, с жадностью накинулись на хлеб, хвалили Мотьку и Кольку.

— Молодцы, выручили, а то хоть помирай. Ляхи проклятые ни туда, ни сюда не пускают.

Подошел и дядя Вас; борода будто гуще и шершавее стала, хмурится, ворчит — зачем ребятишек сюда пустили, а потом улыбнулся вдруг и головой покачал.

Коней привязали к дереву, теперь до ночи надо ждать, в темноте легче по полю проехать.

— А ты сам, поди, тоже есть хочешь— дядя Вас отломил по ломтю Кольке и Мотьке.

Никогда еще такого вкусного хлеба не ели, и вода ржавая, болотная, лучше всякого кваса.

Красноармейцы поели хлеба и повеселели, на Мотьку и Кольку смотрят все ласково.

Потом полезли опять к окопам. Ребята за ними. Трудно пробираться между колючим кустарником, пней и коряг.

Вспомнил Колька книжку про индейцев. и гордой радостью забилось сердце.

Ведь теперь уже не в книжке, а по-настоящему.

На опушке леса канавы длинные, глубокие — это и есть окопы.

Залезли, оглядываются ребята с любопытством, все им веселой игрой кажется. Выглядывать только из канавы не велят, вот это скучно.

Опять изредка прожужжит пчелка, но здесь в глубокой канаве не достанет. С нашей стороны тоже затрещали будто из пугачей, дробно и весело.

Прошипело что-то и с треском ухнуло где-то сбоку в лесу— вот это страшно, сама голова книзу склонилась.

Но в общем тихо. Красноармейцы крутят козьи ножки, пересмеиваются, только говорят шепотом, а то бы и не узнать что на позиции.

Колька и Мотька полезли по окопам — интересно все рассмотреть.

Лезли, лезли и до конца добились, выглянули — тихо кругом: за канавой болото, кусточки, никого не видно.

— Глянь-ка, — зашептал Мотька— видишь, сапоги торчат за болотной кочкой — ужели убитый, значит не игра это, а близко, совсем близко смерть страшная — небо же такое голубое, ласковое, бабочки летают и брусникой пахнет вкусно.

Может ли это быть!

— Стонет, там кто-то— насторожился Колька, шею вытянул, слушает.

И вдруг почудился ему голос знакомый и как будто обухом по голове ударило, обожгла мысль — а может это отец стонет или лежит это он за кочкой, сапоги только видно.

— Куда ты, заметят, — стрелять начнут, дергал его сзади испуганно Мотька и еще чей-то голос шипел:

— Назад, назад, мальчишка.

Кольку же будто сила неведомая тянула. Как уж припадал к сырой болотной траве и полз от кочки до кочки.

Вот и сапоги, руки раскинулись, заглянул в лицо: нет, не отец — страшно! Чужое лицо, глаза открыты, губы синие, даже черные совсем.

Дальше ползет Колька, слышит слабый стон или вздох, вернее.

У зеленого куста фуражка с красной звездой, а немного подальше руки, ноги, голова — здесь.

Колька вытянулся в струнку, пригляделся. Лежит — опять не отец, молодой совсем, глаза закрыты, губы едва шевелятся, шепчут что-то, стонут.

— Что тебе? — шепчет Колька.

Тот вздрогнул, приподнялись посиневшие веки, в глазах ужас и тоска.

— Что тебе? — повторил Колька.

— Пить, — едва вымолвил, заметался, задергался, а двинуться не может — одна нога как мертвая.

— Поползем, я тебе помогу, — шепчет Колька.

Тот сразу понять не может, опять глаза закрывает, мечется, стонет.

— Поползем, — теребит его Колька, изо всех сил приподнимает.

Раненый будто понял, руками уцепился, молит.

— Помоги мне, пойдут ляхи, замучают, помоги.

Уцепился за шею крепко, душит, навалился всем телом. Колька все силы напряг и пополз, едва сдвинулся, а тот шепчет в самое ухо:

— Спаси, помоги, убьют меня, — сам за шею руками хватает.

Медленно ползли, всего-то шагов пять, а казалось конца не будет.

Вдруг затрещало, зашумело, защелкало со всех сторон. Забился раненый у Кольки на спине, торопит.

— Скорее, скорее, спаси меня!

Напрягся Колька, подтянул еще и вдруг потемнело в глазах, закружилось в голове. Но кто-то схватил, дернул, потянул.

— Вот так парень! Да ему красную звезду нужно — слышит голос.

С трудом открыл глаза, будто от сна тяжелого проснулся.

Лежит в канаве, а над ним усатый ротный нагнулся и совсем не страшное лицо, ласковое, заботливое, радостное.

— Молодец, право, молодец. Красный орленок.

Сзади тряслась борода дяди Васа, а там дальше все знакомые из третьей роты.

VII

БЕДА

Кольку и Мотьку вечером отправили в деревню и строго наказывали на позиции больше не соваться, хоть и молодцы они и в приказе о них будет объявлено, а все же не ребячье это дело под пулями болтаться.

Усталые и гордые возвращались Колька и Мотька — своего добились, на позициях побывали, многого насмотрелись, а насчет запрета не очень-то думали, все равно еще убегут.

Вместе они забрались в избу, где вещи третьей роты сложены, поужинали хлебом, повспоминали, что за сегодняшний день видеть пришлось, и улеглись рядом на Колькиной шинели.

У, как приятно ноги и спину расправить после стольких хлопот. Но спать им пришлось недолго.

Первый вскинулся Мотька. Дрожала вся изба, вот-вот грохнутся темные стены, а в окна молния синяя ударяла, далеких отсветов.

— Вставай, — затормошил Мотька Кольку…

Тому долго просыпаться не хотелось, так пригрелся, такие сны видел ласковые, милые — мать, отца, Катю, малышей, все такое знакомое.

Наконец продрал глаза, приподнялся, сразу не мог понять, что случилось.

— Вишь, как жарят, — бормотал Мотька. — Началось видно горячее дело.

Вышли на двор. Гудело все кругом, будто земля хотела расколоться. Небо черное, а там за болотом, за лесом, вспыхивало синее пламя и погасало, и снова вспыхивало.

Ребята забрались на крышу погребицы и сидели смирно, тесно прижавшись друг к другу.

— Скоро по деревне жарить начнут, тогда в подполье лезть надо, — сказал Мотька деловито — видно все это знакомо ему было.

Колька чувствовал себя с Мотькой спокойнее — тот может защитить и научить.

Но по деревне стрелять не стали, а вдруг замолчало все, потемнело, будто заснуло, будто никто этой темной ночью и не просыпался.

Но ребята продолжали сидеть на крыше, как петушки на насесте. Чего-то ждали. И дождались.

Раздался топот коней все ближе, ближе, вот уже по улице кто-то пробежал. Голос обозника Пахома что-то прокричал, опять все замолчало. Потом затопали кони по улице.

— Ляхи, — шепнул Мотька, и обоих, как ветром, сдуло с крыши.

— Что-то теперь— будет, зашептал Колька.

— Молчи! — Мотька крепко дернул за руку, потянул за собой, за сарай на огород. Там, между дальних грядок прилегли, отдышались, хотя кто в темноте их и разглядел бы.

— Как же это случилось? — начал Колька, не мог понять, не мог поверить.

— Как, да как, дурья голова, — рассердился Мотька, — очень просто перебили наших или в плен забрали. Нам теперь тоже ухо востро надо держать. Мальчишки выдадут. Нас за шпионов возьмут, тогда конец. Будем в местечко пробираться, я дорогу помню, там о наших узнаем. Звезду-то ты с фуражки сдери, увидят.

Не сразу послушался Колька, но Мотька так строго приказал, что вздохнул и послушался.