Много впереди
(Повесть) - Ауслендер Сергей Абрамович - Страница 8

Все затормошились. Колька тоже вскочил и стал натягивать шинель, но дядя Вас на него цыкнул.

— Не суйся под ногами. Куда засобирался?

— Как куда, дядюшка, с вами, — даже опешил Колька от неожиданного вопроса.

— Еще что выдумаешь. Здесь останешься. С обозом, вещи караулить будешь наши.

Никогда, кажется, так горько не было Кольке, ни слов просительных, ни слез не находилось, сел на лавку и опустил голову.

Видно и дядя Вас сжалился, подошел сказал совсем не сурово:

— Ты что же это, мальчонка, выдумал. Статочно ли дело ребят под пули таскать. Ты и здесь нам нужен. Мало ли, неровен час какая беда, а при вещах никого, а ты мальчишка шустрый, мы на тебя в надежде.

Колька тяжело вздохнул, но немного утешился, — придет час, он себя покажет, в грязь лицом не ударит.

Вышел на улицу провожать. Много мальчишек сбежалось, откуда только набралось, казалось в деревне никого и не было.

Красноармейцы, топчась по грязи, быстро построились и быстрым шагом, почти бегом, направились к околице, за которой лес позади поля синел и откуда нет-нет и звякнет что-то — там и позиции.

— Прощай, Коль, не балуй, жди нас, — в последний раз махнул бородой дядя Вас, а Колька отвернулся, стыдно было перед чужими ребятами слабость свою показать, а в глазах рябило, будто пленка какая.

Так и остался Колька один, скучно ему стало невыносимо. А кругом чужие ребятишки стоят и рассматривают как диво диковинное.

— Чего вылупились? — буркнул Колька, а они только захихикали и чего-то между собой шепчутся, не то по-русски, не то не по-русски, не разберешь.

Досада взяла Кольку и злость, руки так и чешутся, только много их, а он один.

— Ты очень-то не задирайся, хлопец! — сказал один из мальчишек и сплюнул презрительно.

Колька на него коршуном:

— Сам не задирайся.

Схватились, держат друг друга за плечи, а повалить ни тот, ни другой не могут.

— Не на такого напал, — скалит зубы мальчишка, а Колька и сам видит, что не на такого, еще поборет, оскандалит, тогда проходу не будет, а как отступить— тоже Колька не знает.

— Ну что тут по грязи тискаться, еще вываляемся, как свиньи. Если драться, так айда на горку, там сухо.

Отпустили, пошли все ребята по узкой тропинке гуськом, сначала молчали, а потом и разговорились, того, что драться звал, Мотькой зовут, он тоже нездешний, беженец, русский, а здесь все хохлы, поэтому Колька и не понимал их сразу.

Мотька парень толковый и, видно, бывалый.

Пока до горки шли, о многом наговорились и драться раздумали, как-то забыли будто, пришли на бугор, сели на траву. Колька и Мотька по середине, как гости.

Выяснилось, что позиции совсем недалеко — вон там за леском, двух верст не будет, там и окопы вырыты, а из пушек пятый день не стреляют, была беда, полдеревни разворотили, старуху Алену убили, когда она вышла гусей загнать, сидели тогда все в погребах и на огородах — страшно очень.

Три раза деревню ляхи брали, а потом опять их красные вышибали.

— Ляхи сердитые, все с усами и ругаются, дерутся больно, на глаза не попадайся.

Мотька о ляхах хорошо знает, два раза от них убегал и по-польски говорить умеет.

Колька тоже немало рассказал и о Москве. и о бегстве своем, и о том, почему с буржуями сражаться нужно всем рабочим и крестьянам.

Под конец Мотька сказал:

— А на позиции мы с тобой сбегаем.

— Дядя Вас заругает.

— Ничего не заругает, мы им хлеба отнесем.

На том и порешили, если завтра на смену не придут, бежать самим на позиции.

Колька обошел своих, тех, что остались в деревне пятерых кашеваров и больного Федора, посмотрел на вещи, вздохнул, скучно было в темной, брошенной хозяевами избе, ах, как скучно.

А где же отец? В первый раз подумал, что не так-то легко будет его найти в этой сутолоке.

Ночью громыхало что-то — не то гром, не то пушки, стекла звенели в рамах. Жутко было и одиноко и совсем уже не так интересно на позициях сидеть одному в темной избе.

Ну да завтра, непременно завтра… с тем Колька и заснул.

Утро пришло жаркое, веселое, праздничное.

С позиций не возвращались. Прибегал только запыхавшийся Ивашка, рассказывал, что сидят в резерве в болоте, подмокли сильно, но потерь нет, велено кухням в полдень подъехать к лесу, чтобы людей голодом не морить.

Принесли потом четырех раненых, незнакомых, из чужого полка. Они охали сильно и стонали.

Старый фельдшер Игнатыч на деревянной колтушке им перевязки делал, ворча и покуривая трубочку, Кольку заставил за водой бегать и бинты держать.

Страшно было смотреть, как большие бородатые мужики кричат криком и слезы бегут по почерневшим лицам.

Еще никогда Колька такого не видел, а Игнатыч покуривает свою трубочку и покрикивает на Кольку.

— Ну, шевелись скорей.

Едва выбрался Колька.

Наконец кашевары засобирались, лениво, едва, едва двигаясь, стали запрягать лошадей, складывать хлеб в мешки.

Колька и Мотька около них вертелись, помогали — только бы скорей собрались.

Двинулись наконец, задребезжали по колдобинам кухни.

Выбрались в поле, тихо так было кругом все и весело, будто ехали на покос или на базар. В зеленой траве цветы краснели и голубели, желтые бабочки кружились. Колька никогда еще не видел такой благодати. Мотька же хмурил брови и все будто к чему-то прислушивался.

Вдруг тонко звякнуло, будто в стекло камнем кто ударил.

Обозники засуетились, забеспокоились, а Колька не мог понять, чего это они.

Еще, еще раз пчелка прожужжала так ласково, весело, одна лошадь забилась, вздыбилась вместе с кухней, в канаву шарахнулась.

— Тпру, тпру, — закричали обозники не своим голосом, замахали руками, будто пчел невидимых отгоняли, а пчелки жужжали все чаще, чаще.

Лошадь колени согнула, грохнулась, кухню перевернула.

— Готово, — сказал Мотька, — это по нас пуляют, ляхи проклятые.

Обозники лошадей под уздцы схватили и прямо по полю бежать в сторону, по мягкой, высокой траве.

Колька и Мотька едва поспевали за ними, а пчелки догоняли, будто дразнили, жужжали — вот, вот сейчас ужалит, даже холодок но затылку пробегал.

В кустах задержались, не слышно больше пчелиных песенок. Стали судить да рядить, как дальше быть.

До болота еще с версту, по чистому полю, теперь уже заметили, не пропустят ни за что, всех перекалечат, с кухнями галопом не поскачешь. А голодом людей тоже морить не годится; уже скоро сутки сидят там в болоте.

— Хоть бы хлеб им доставить, а без варева обойдутся, — почесывая затылок раздумывал старший обозник дядя Пахом.

Но хлеб тяжелый, четыре мешка на себе дотащить трудно.

— Пустите нас. дяденька, на конях. Мы с Колькой доскачем, — загорелся Мотька.

Обозники, подумали, подумали, поскребли затылки и согласились — ехать никому не хотелось, а мальчишки бойкие — доскачут.

Выпрягли двух коней получше, мешки по бокам привязали.

Мотька сам вскочил, затанцевал, закрутился на сером мерине.

Колька никогда в жизни на коня не садился, но сознаться стыдно, подсадили его, уцепился за гриву.

Мотька удальски присвистнул, цокнул, поводьями дернул и поскакал по траве к дороге. Колька даже глаза закрыл и крепче вцепился, кобыла его за Мотькиным мерином рысью в развалку пошла.

Зажужжали опять, запели невидимые пчелки.

— Нагибайся ниже, — крикнул Мотька.

Заржала кобыла, дрожит, Колька руками и ногами ее крепко сжимает.

Выбрались на дорогу и поскакали, только в глазах зарябило от солнца, цветов в траве, а пчелки близко, близко у самого уха поют стеклянную песенку.

Ничего не думал, не боялся Колька, только держался крепче, да поводьями дергал, когда хотела кобыла свернуть куда-нибудь.

Никогда, казалось, не кончится эта дорога под жгучим солнцем, под пение ласковых, коварных пчелок.