Много впереди
(Повесть) - Ауслендер Сергей Абрамович - Страница 10

Дрожали пальцы, когда сдирал звездочку с фуражки, но бросить ее не мог, потихоньку, чтобы Мотька не заметил, сунул ее под рубаху.

— Ну, лезем, — скомандовал Мотька.

Перелезли через забор и по задам покрались потом на дорожку полевую вышли.

Мотька остановился, прислушивался, присматривался — все тихо было кругом, только из деревни громкие голоса иногда доносились.

Мотька шел быстро и уверенно, как по хорошо знакомой дороге. Чтобы легче идти, сняли сапоги и повесили за плечи.

Шли полем, потом лесом, опять полем. Начинало светать. Розовело нежно небо, птицы радостно по-утреннему верещали.

Колька будто ничего не чувствовал, не помнил, даже когда Мотька спросил, не устал ли, не знал хорошенько, устал или нет.

Надо идти куда-то, поскорее дойти и узнать что-то. А что и сам не знал.

Вспомнил Мотька досадливо, что хлеба не захватили — целый каравай в избе остался, только тогда немножко засосало под ложечкой, но пояс подтянул покрепче, и опять зашагали.

Наконец, выкатилось солнце румяное, веселое, сразу пригрело, приласкало.

Ребята свернули с дороги, присели у душистого недавно скошенного стожка сена.

— Да, вот какая штука, — сказал Мотька — который раз так бывает, то ляхи, то красные. Не ждешь, не гадаешь, раз и готово. Ну, да в местечке у меня знакомые есть. Я три раза по этой дороге бегал. Если наших в плен взяли, мы узнаем, а потом пообживемся и к красным убежим. Хорошо, что мы ребята, на нас больно внимание не обращают.

Слова Мотьки такие спокойные и рассудительные обнадеживали Кольку, да и солнце так радостно светило, кузнечики трещали в траве, цветы краснели и голубели, — не может, в самом деле, все кончиться горем. Отдохнули и пошли веселее.

Мотька даже песню затягивал, веселую лихую, солдатскую:

«Трубочка на диво, на диво нам дана!»

В самый полдень, когда уже казалось вот-вот больше сил не хватит, голод и жара давали себя знать вовсю — в эту минуту слабости вдруг с пригорка показались красные дома местечка.

Ребята прибавили шагу, не шли, а уже бежали и скоро оказались в кривых узких, грязных переулочках.

Мотька и здесь чувствовал как дома, уверенно переходил улицы, сворачивал и заворачивал.

На большой пыльной площади, по середине, которой стояла круглая палатка, Мотька сказал:

— Посиди здесь в канаве, а я сейчас узнаю, как дела. Только сиди смирно, ни с кем не заговаривай и никуда не убегай.

Мотька бросился к палатке, и Колька не без удовольствия растянулся на дне не очень-то чистой канавы. Так пролежал он довольно долго, никем не беспокоимый. Услышал голоса:

— Ведут, ведут.

Колька выглянул и увидел, что из улицы движется толпа. Такая пыль поднялась, что ничего разглядеть нельзя было. Подумал сначала — стадо гонят.

Сбежались мальчишки, женщины, старики; размахивали руками, галдели.

Слова не все понимал Колька, но слышал:

— Большевиков, ведут, пленные.

Вдруг догадался. Забыл Мотькин наказ сидеть смирно, вылез из канавы, вмешался в толпу любопытных.

Облако пыли поравнялось, наконец, с ними. Как в тумане, можно было рассмотреть фигуры конные и пешие.

Колька выдвинулся вперед. Крикнул на него сердито усатый конный поляк.

Вдруг, как во сне, мелькнули в облаке пыли знакомые, такие знакомые и милые лица. Ванятка из второй роты, Федор, Архип и борода, кудластая борода дяди Васа.

Все забыл Колька, задохнулся от волнения и пыли, закричал что-то, рванулся к ним туда, чтобы вместе с ними все перенести.

Захрапела красивая тонконогая лошадь, наскочил на него польский офицер, желтым сапогом хотел ткнуть прямо в лицо, да промахнулся, поднял руку в перчатке, взмахнул хлыстом, резанул по лицу, по глазу, по губам.

Пошатнулся Колька, боль и обида ожгли нестерпимо, упал в пыль, слезы и кровь лицо залепили.

Не раз били Кольку, и отец сек, и ребята колотили, но такой боли, такой горькой обиды, как от этого нарядного офицера, не испытывал еще в жизни Колька.

— Вот дурак, так дурак, сунулся тоже, — говорил, — сиди смирно, — сердито выговаривал Мотька, а сам заботливо поднимал Кольку, размазывал грязными руками кровь с лица.

— Нашел я, кого нужно. Бежим. А наших мы найдем, не бойся. Я уже узнал. Они здесь в лагере, на работах будут.

Мотька взял Кольку под руки, как маленького, и повел к круглой полотняной палатке, стоящей посредине пыльной площади.

VIII

МЕДВЕЖОНОК

Когда Мотька открыл полотняную дверь и втолкнул Кольку в палатку, сначала будто ослеп Колька: так темно, что ничего не увидишь.

С пронзительным визгом кинулись не видные в темноте собачонки.

Чей-то голос, тоненький, как у птицы, закричал на собак:

— Назад, назад, хлыста давно не пробовали. Назад!

Собаки взвизгнули и откатились. Тот же голос спросил недовольно:

— Чего вам нужно? Сейчас сюда нельзя, ведь сказано.

— Это мы, Диночка, нам Исаак позволил.

— Глупости всегда придумывает Исаак, глупости, убирайтесь, пожалуйста.

Мотька подтолкнул Кольку, чтобы тот не робел, а сам заговорил просительным голосом;

— Не сердитесь, Диночка, ведь это я, Матвей, и со мною мой товарищ, мы у красных были, а ляхи нас чуть не зарубили: вон у Кольки кровь.

Колька привык уже немножко к темноте и, когда быстро придвинулась к ним какая-то фигурка, Колька уже мог рассмотреть худенькое лицо, на котором только глаза, как электрические лампочки, вспыхивали, тоненькие руки выступали из странной красной кофточки.

— Где кровь, — тревожно и гневно спросила Диночка, и глаза ее загорелись, как уголья, — Где кровь?

Колька провел рукой по лицу, кровь ссохлась с пылью и образовала толстую корку.

— Скорей, скорей, идите же, болваны, — заторопила Диночка и потащила их через всю палатку. Там в углу была пристроена маленькая деревянная клетушка.

Худой, длинный человек в клетчатых штанах сидел около окна с иголкой и какой-то цветной тряпкой в руках.

— Исаак, воды, скорее воды, ваты и полотенце.

Диночка металась по маленькой комнатке, как подстреленная птица. Намочила губку и стала промывать Колькин рубец.

Кольке было даже неловко — ведь такая пустяковая царапина, а столько хлопот, но было и приятно, что пожалела его, эта в красной, чудной кофточке и зеленой юбке, обшитой позументами, странная, худущая девочка.

Диночка нежно и умело обмыла все лицо, вытерла, чем-то присыпала и полотенцем туго затянула, так что только один глаз и остался.

— Они остаются у нас, сказала — Диночка тощему Исааку, который не отрывался от своей починки.

— Угу, — гукнул тот и мотнул взъерошенной головой.

— Ты не забыл, Матвей, своего номера? А этот что будет делать? Он такой обломистый, как медвежонок.

Дина схватила Кольку за плечи и раза два перевернула, рассмеялась тонким смешком.

— Как медвежонок неученый.

— Не бойтесь, Диночка, — заговорил Мотька, — я его обучу. Мы придумаем что-нибудь, а пока помогать будет билеты обрывать или что.

Дина нахмурила брови.

— Вы ведь есть, наверно, хотите. А у нас… Исаак, у нас ничего нет?

— Угу, — опять гукнул мрачный Исаак.

Колька вдруг вспомнил, что хочет есть.

Прямо сил никаких больше нет терпеть.

— А, черт! — досадливо дернулась Диночка, — собачья жизнь.

Потом что-то придумала. — Погодите, сейчас попробую.

Она накинула на плечи большую коричневую тряпку и быстро юркнула из палатки на площадь.

Исаак поднял глаза на мальчиков, покачал головой, сказал:

— Плохо, совсем плохо, — и опять углубился в свое шитье.

Колька прислонился головой к стенке, побитый глаз жгло, как огнем, голова кружилась, казалось, не дождется, когда Дина вернется.

Времени прошло немало, наконец легкие раздались Диночкины шаги.

— Нате, ешьте скорей.

Она сунула им большую белую булку.