Чудо. Встреча в поезде - Уэст Кэтрин - Страница 74

— Мириам. Мириам Джойс.

— Гм. Умная, глупая?

— Не интеллектуалка. Я бы на интеллектуалке не женился.

— И ты был до чертиков влюблен, а?

Почему он это сказал? Разве заметно? Бруно не сводил с него глаз, не упуская ничего, не моргая даже, словно напряжение достигло уже точки, что находится по ту сторону сна. Гаю показалось, будто серые эти глаза следят за ним неотрывно вот уже долгие часы.

— С чего ты это взял?

— Ты чудный парень. Ты все принимаешь близко к сердцу. И к бабам относишься на полном серьезе, правда ведь, а?

— Как это — на полном серьезе? — вскипел Гай. Но почувствовал внезапный прилив нежности к Бруно, потому что Бруно сказал о нем то, что думал. Большинство людей, и Гай хорошо это знал, не говорят о нем того, что думают.

Бруно сплел пальцы гребешком и вздохнул.

— Как это — на полном серьезе? — повторил Гай.

— Да вот так, с разными высокими надеждами. А потом мордой об стол, да?

— Ну, не совсем. — И все же накатила такая неистовая жалость к себе, что он поднялся, зажав в руке бокал. Но в купе было не развернуться. И поезд так качало, что даже стоять было трудно.

А Бруно все смотрел на него, заложив ногу на ногу, так что старомодный башмак покачивался где-то на уровне колена, и беспрерывно постукивал пальцем по сигарете, которую держал над тарелкой. Недоеденный бифштекс, розовый с черным, мало-помалу покрывался слоем пепла. У Гая возникло подозрение, что Бруно охладел к нему, как только услышал о жене. Осталось одно лишь любопытство.

— А что стряслось у тебя с женой? Она загуляла?

Бесцеремонность Бруно уже начинала раздражать.

— Нет. И вообще, это дело прошлое.

— Но ведь ты до сих пор женат на ней. Она что, не давала развода?

Гаю внезапно стало стыдно.

— Мне не так уж был нужен развод.

— А теперь?

— А теперь она сама решилась развестись. Кажется, у нее будет ребенок.

— Ого. Самое время решиться, а? Значит, гуляла три года и наконец кого-то подклеила?

Это именно и произошло, разумеется, и, возможно, ребенок помог. Как только Бруно догадался? Гай подумал, а не переносит ли Бруно на Мириам черты другой женщины, которую хорошо знает и ненавидит, и отвернулся к окну. Но стекло лишь воспроизвело его собственное отражение. Сердце билось так, что содрогалось все тело, стучало сильней, чем колеса поезда. Может быть, подумал Гай, сердце так бьется потому, что он никому еще так много не рассказывал о Мириам. Даже Энн он не рассказывал то, что Бруно уже знал. Он не знал только, что когда-то Мириам была совсем другая, нежная, верная, одинокая, и он, Гай, был ужасно нужен ей, и ей нужно было освободиться, уйти от своей семьи. Завтра он увидит Мириам, сможет коснуться ее, просто протянув руку. Сама мысль о прикосновении к мягкой-мягкой плоти, которую он когда-то любил, была невыносима.

— Так что же случилось у тебя с супругой? — прямо за его спиной прозвучал мягкий голос Бруно. — Я как друг спрашиваю. Мне правда интересно. Сколько ей было лет?

— Восемнадцать.

— И она сразу стала блядовать?

Гай повернулся медленно, как бы взвешивая вину Мириам.

— Знаешь, женщины занимаются не только этим.

— Но она-то занималась этим, правда?

Гай отвел глаза, раздосадованный и вместе с тем как бы завороженный.

— Да.

Каким безобразным гулом отдалось в ушах это маленькое словечко.

— Знаю я таких рыжих южанок, — изрек Бруно, ковыряясь в яблочном пироге.

Гаем вновь овладел острый и абсолютно ненужный стыд. Ненужный, ибо ни один поступок, ни одно слово Мириам не покоробят Бруно и не удивят. Он, казалось, был вообще не способен удивляться, только любопытствовал.

Довольный Бруно скромно уставился в тарелку. Его налитые кровью, обведенные синими кругами глаза расширились и заблестели.

— Супруга, — вздохнул он.

Слово отдалось у Гая в душе. Для него оно звучало торжественно, заключало в себе первозданную высокопарность, таинство любви, греха. Гай увидел кирпично-красные губы Мириам, произносящие: «С какой стати я стану губить свою жизнь ради тебя?», и увидел глаза Энн, когда та откинула назад волосы и взглянула ему в лицо на лужайке перед домом, где сажала крокусы. Увидел Мириам, что, отворачиваясь от высокого, узкого окна в той комнате в Чикаго, поднимала прямо к нему веснушчатое лицо, круглое и твердое, словно щит, как она всегда делала прежде, чем солгать, и темную голову Стива, его длинное лицо и наглую улыбку. Воспоминания начали теснить, Гаю захотелось поднять руки и оттолкнуть их. Комната в Чикаго, где все случилось… Он чуял, как пахнет в этой комнате, — духами Мириам и разогретой масляной краской на батареях. Он стоял неподвижно, впервые не пытаясь свести лицо Мириам к смутному розовому пятну. А что, если он позволит всему этому захлестнуть себя вновь? Вооружится ли он тогда против Мириам или предстанет перед ней безоружным?

— Нет, серьезно, — донесся издалека голос Бруно, — что случилось? Расскажи, а? Мне интересно.

Стив случился, вот что. Гай поднял бокал. Перед ним встал тот день в Чикаго, заключенный в прямоугольник двери, образы, уже стершиеся, серо-черные, будто с фотографии. День, когда он застал их в квартире, непохожий на другие дни, обладающий собственным цветом, вкусом, звуками, — мир в себе, словно маленькое, насыщенное ужасами произведение искусства. Как отмеченная во времени историческая дата. Или, наоборот, этот день следует за ним неотступно. Ведь вот он снова здесь, столь же различимый, как и в самом начале. И самое скверное — Гай поймал себя на мысли, что его так и подмывает все рассказать Бруно, случайно встреченному в поезде попутчику, который выслушает, посочувствует и забудет. Мысль о том, что можно все рассказать Бруно, утешала его. Бруно, конечно, не первый встречный. Он достаточно безжалостен и порочен, чтобы по достоинству оценить историю его, Гая, первой любви. Стив был только неожиданной развязкой, которая все прочее расставила по местам. Стив не был первым. И одна лишь молодая гордость двадцатишестилетнего Гая краской бросилась ему в лицо в тот день. Он тысячу раз прокручивал для себя эту историю, классическую, в самой своей банальности не лишенную драматизма. Банальность лишь вносила забавную нотку.

— Я слишком многого ждал от нее, — небрежно проронил Гай, — хотя и не имел никаких оснований. Оказалось, она любит мужское общество. Она, наверное, так и останется кокеткой, кто бы с ней ни был.

— Знаю, знаю, в университете таких полно, — Бруно помахал рукой. — Не делают даже вида, что живут с кем-то одним.

Гай поднял глаза. Мириам, конечно, делала вид, во всяком случае, когда жила с ним.

Он вдруг передумал рассказывать Бруно, даже устыдился, что едва не начал. А Бруно было вроде бы все равно, расскажут ему или нет. Низко нагнув голову, Бруно спичкой рисовал что-то на застывшей в тарелке подливе. Его опущенный книзу рот, видный в профиль наполовину, был по-старчески вдавлен между носом и подбородком. Рот этот выражал полнейшее презрение ко всем историям в мире — любая из них не стоила ни минуты внимания.

— Мужики вьются вокруг таких баб, — промычал Бруно, — как мухи вокруг помойки.

— Давай-ка выйдем, подышим воздухом.

Они вступили в мир безмолвия и полного мрака.

— Хоть глаз коли! — завопил Бруно. — Ни огонька!

Гай поднял глаза. Не было даже луны. От холода тело напряглось, все чувства обострились. Он расслышал, как где-то по-домашнему хлопнула деревянная дверь. Впереди искоркой затлелся фонарь, и человек с ним побежал в хвост поезда, где из товарного вагона расстилалась светлая полоса. Гай медленно зашагал к свету, и Бруно поплелся за ним.

Вдали, на плоской черной прерии, прокричал локомотив, еще и еще, все дальше и дальше. Гаю помнился с детства этот звук, красивый, чистый и одинокий. Как дикий мустанг, несущий белого человека. В приливе дружеских чувств Гай взял Бруно под руку.

— Я устал, не хочу идти дальше! — заскулил Бруно, вывернулся и застыл на месте. На свежем воздухе он сделался снулым, как пойманная рыба.