Хроники мегаполиса (сборник) - Дяченко Марина и Сергей - Страница 58

Разворачиваю. Читаю.

Вытаскиваю мобилку, набираю свой домашний телефон. Слушаю собственный голос: «Вы набрали номер... и слушаете автоответчик. Оставьте ваше сообщение после сигнала...»

– Хватит ныть, – говорю я, прикрывая трубку рукой. – Подобрать сопли. И сидеть тихо. Нишкни. Поняла?

Кладу трубку. Записку, скомкав, прячу на дно сумки.

Вот так.

Лежу на диване, укрывшись томиком Бродского, как избушка – крышей.

« Октябрь. Море поутру / лежит щекой на волнорезе. Стручки акаций на ветру, / как дождь на кровельном железе, / чечетку выбивают. Луч / светила, вставшего из моря, / скорей пронзителен, чем жгуч... »

Я умею только брать. Только требовать – понимания, любви, еще чего-то. Только лежать на диване и читать книги. Да еще смотреть в окно.

В окне виден лоскуток синего неба.

Небесный краешек.

Смотрю на него, не отрываясь.

Культурно развлекаемся. Летаем на вертолете.

Дымок, весь опутанный ремнями, совершает беспарашютный прыжок вниз головой. Весь смысл и удовольствие этого дела в том, чтобы, пролетев пятьдесят метров, повиснуть на веревочке и подлететь снова, как игрушка йо-йо.

Я сижу в вертолете, опасливо поглядывая вниз, а мой друг вываливается из двери с ликующим воплем. Мое сердце подпрыгивает к горлу и сразу падает в желудок; мне кажется, что канат (или как он у них называется?) порвался, и Дымок продолжает полет уже безо всяких пут, свободно...

Потом я вижу, что он уже не падает, а просто болтается между небом и землей, как на паутинке, и от радости вопит так, что слышно сквозь шум ветра...

Небо синее. И зеленая земля.

...Выбираюсь из вертолета, пошатываясь. Специальные люди помогают Виктору освободиться от сбруи; он что-то говорит, но я не слышу. В ушах моих до сих пор ревут мотор и ветер.

Он берет меня за плечи:

– Ты чего такая бледная?

Трясу головой.

– Лен... Ты что, перетрухала?

– Иди ты, – отталкиваю его руки.

Он меня обнимает. А из таких-то объятий не очень-то вырвешься.

Рассказывает мне о предстоящем бое. Взахлеб.

Разумеется, я полечу с ним. Почему бы мне не выкроить свободную неделю и не подержать друга на ринге? Я соглашаюсь. В самом деле, почему?

На экране телевизора постоянно крутятся поединки его будущего противника. С повторами; здоровенный мулат с руками до земли, с блестящей голой головой, похожей на пасхальное яйцо нежно-кофейного цвета. У мулата три десятка побед нокаутом. Разговаривая со мной, Дымок нет-нет да и отвлечется, чтобы полюбоваться очередным ударом – с разлетающимися брызгами, с рассечениями и кровью, с гематомами в полголовы, с валяющимися на полу телами...

Кто это мне рассказывал, как один предприимчивый боксер поместил рекламу на подошвах – и на том немало заработал, провалявшись некоторое время в нокауте?

– Ты в него влюбился, – говорю, кивая на экран.

– Да, – кивает с энтузиазмом. – Ты себе не представляешь, как это интересно... Его разгадать. Раскрыть. Это круче, чем шахматы. Предугадать ход... Цепочку ходов, комбинацию... Чтобы в конце этой цепочки был твой победный удар. Ждать, выжидать, водить его... Сперва дебют, потом миттеншпиль...

Хмыкаю с сомнением:

– А я думала, что бокс – это когда бьют.

– Бокс – это когда думают!

Мне нравится его горячность. Он прыгает по комнате, как по рингу, а я наскакиваю на него, изображая бритоголового мулата. Его чудовищные кулаки носятся в воздухе, будто мухи, и, не рассчитай он движение хоть на волосок – мой нос окажется сломаным навеки.

Но он точен.

Я лицом ощущаю ветер, поднятый его кулаками.

Потом на столе пищит телефон – пищит и трясется, как припадочный, съезжает со столешницы, Дымок ловит его уже в падении и, извинившись, идет разговаривать в соседнюю комнату.

Выждав минуту, иду слушать, с кем и о чем он говорит. Нет, это не женщина. Это по делу.

Возвращаюсь в комнату. Скучая, обхожу ее кругом.

Дверца шкафа приоткрыта; сюда я еще не заглядывала. Трогаю дверцу – мизинцем; она приоткрывается сама, и я вижу, что шкаф, оказывается, книжный.

Мешанина. Каша. Все вперемешку.

Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, я его отлично помню, там «Маленькие трагедии»... Гессе – из новых изданий. Толкин на английском. Франко-русский словарь. Фолкнер. Груда первоклассной беллетристики, среди которой попадается и нон-фикшн – стоят, блин, воспоминания Черчилля в оригинале...

Увлекаюсь. Вздрагиваю, когда он кладет мне руку на плечо.

Смеюсь, чтобы спрятать некоторую неловкость:

– Пардон... Я тут слегка влезла в чужое приваси...

– Вообще-то у меня библиотека на старой квартире хранится, – говорит, будто извиняясь. – Здесь – только так... Всякое такое...

– Ты что, читаешь?

– Ну, школу-то я закончил, – пожимает плечами. – Буквы складывать умею...

– Я не о том...

– Ласточка, когда же мне читать? У меня времени нет совершенно... Так, разве что на ночь... Когда тебя нет рядом...

Жарко дышит в ухо:

– Но теперь-то ты есть...

– « Ты, что бабочкой черной и белой, Не по-нашему дико и смело, И в мое залетела жилье... »

Мне кажется, что он говорит, не разжимая губ.

На паркете стоит длинная зажженная свечка, но она не кажется мне пошлой.

– « ...Не колдуй надо мною, не делай Горше горького сердце мое... »

– Витя! Молчи...

Пламя свечки колеблется.

Свечка почти догорела.

– Знаешь, я сперва думал, что у тебя в доме больной муж... или ребенок-инвалид... какая-то такая... тайна...

– Не смеши мои тапочки.

– А теперь я думаю, что... Слушай, может ты мне скажешь?

– Иди ты... Тоже мне, придумал себе развлечение – тайну Мадридского двора.

– Ленка... Мне кажется, что у тебя есть счет... какой-то счет к этому миру. Что ты могла бы начать Троянскую войну... Поджечь что-нибудь...

– Да?

– Помолчи... Мне кажется, что я играю с тобой в шахматы... и ты все время меняешь правила.

Мою зеркало в ванной.

На половине работы бросаю, иду в прихожую и берусь за веник.

Оставив веник, переступаю через мусор и вытаскиваю швабру. В комнате весь паркет в меловых кругах, хватило бы на двадцать олимпийских символов, на тридцать машин «Ауди»...