В одном лице (ЛП) - Ирвинг Джон - Страница 68

— Ну, что из тебя точно получится гей, — объяснила мне Джерри. — У тебя гены дедушки Гарри с материнской стороны, а с отцовской — да ты глянь на него! — сказала она, указывая на фотографию красавчика из выпуска 1940-го года. — С отцовской стороны твоего сраного генофонда у тебя голубой, как яйца дрозда, Фрэнни Дин! Вот это двойной долбаный удар. Неудивительно, что дедушка Гарри обожал этого парня.

— Голубой, как яйца дрозда, — повторил я.

Я начал читать краткую биографию Уильяма Фрэнсиса Дина. «Клуб драмы (4)». Я почти не сомневался, что Фрэнни играл исключительно женские роли — и мне не терпелось увидеть эти фотографии. «Борцовская команда, менеджер (4)». Разумеется, борцом он не был — просто менеджером, тем парнем, который следит, чтобы у борцов хватало воды и апельсинов и всегда было поблизости ведерко, чтобы сплевывать, а еще подает и забирает полотенца.

— С генетической точки зрения, Билли, тебя просто подставили, — говорила Джерри. — Мой папа, конечно, небольшого ума человек, но тебе сдали не ту карту, это уж точно.

— Господи, Джерри, — хватит уже, — сказала Элейн. — Будь добра, просто оставь нас.

— Дураку ясно, что вы тут обжимались, Элейн, — сказала ей Джерри. — У тебя такие маленькие сиськи — одна из них выпала из лифчика, а ты и не замечаешь.

— Я обожаю грудь Элейн, — сказал я своей кузине. — А ты иди на хер, Джерри. Почему ты ничего мне не рассказала?

— Да я думала, ты знаешь, придурок! — закричала Джерри. — Черт, Билли, да как ты мог не знать? Это же очевидно, мать твою! Как ты мог быть таким педиком и не знать?

— Это нечестно, Джерри! — заорала на нее Элейн, но Джерри уже исчезла. Она оставила дверь в коридор нараспашку. Нас с Элейн это не смутило; мы ушли вскоре после Джерри. Мы хотели успеть в библиотеку академии, пока она была еще открыта; мы собирались отыскать все фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина, которые сможем, в тех выпусках, где я их пропустил.

Теперь я знал, где искать: Фрэнни Дин будет самой хорошенькой девочкой на фотографиях Клуба драмы в «Совах» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы; он будет самым женственным мальчиком на фотографиях борцовской команды и не будет одет в борцовское трико. (На нем будет пиджак и галстук, обычная форма менеджера команды в те годы.)

Прежде чем отправиться в комнату с ежегодниками, мы занесли «Сову» за сороковой год на пятый этаж Бэнкрофт-холла и спрятали в спальне Элейн. Родители не роются в ее вещах, сказала мне Элейн. Она уже поймала их за этим вскоре после возвращения из поездки в Европу с миссис Киттредж. Элейн подозревала, что они пытаются узнать, не занимается ли она сексом с кем-нибудь еще.

После этого Элейн разложила по всей комнате презервативы. Разумеется, ей их дала миссис Киттредж. Может, супруги Хедли сочли это за знак того, что Элейн спит одновременно с добрым десятком парней, но, скорее всего, миссис Хедли была умнее. Марта Хедли, вероятно, поняла, что это изобилие презервативов означает: выметайтесь на хер из моей комнаты! (И после того единственного раза мистер и миссис Хедли так и поступили.)

«Сова» за сороковой год была в безопасности в спальне Элейн Хедли — раз уж у меня ее оставить было нельзя. Мы с Элейн могли отыскать все фотографии Фрэнни Дина в том ежегоднике, но мы оба решили сначала посмотреть снимки более юного Уильяма Фрэнсиса Дина. И тогда за оставшиеся дни рождественских каникул мы постараемся узнать все, что сможем, о выпуске академии Фейворит-Ривер 1940 года.

Во время того рождественского ужина, когда я попросил Джерри достать мне «Сову» за сороковой год, Нильс Боркман улучил момент, когда мы ненадолго остались одни, чтобы поверить мне секрет.

— Твоя подруга-библиотекарша — они несправедливо ее остудили, Билл! — хрипло прошептал мне Боркман.

— Осудили ее, да, — поправил я.

— Все они стиральные сексотипы! — воскликнул Боркман.

— Сексуальные стереотипы? — переспросил я.

— Да, я так и сказал! — заявил норвежский драматург. — Такая жалость, у меня были прекрасные роли для вас двоих, — прошептал мне наш режиссер. — Но, конечно, теперь я не могу вывести мисс Фрост на сцену — эти пуританские сексотипы ее камнями забросают или еще чего-нибудь сделают!

— Прекрасные роли в чем? — спросил я.

— Это американский Ибсен! — воскликнул Нильс Боркман. — Это новый Ибсен, с задворок вашего американского юга!

— Кто? — спросил я.

— Теннесси Уильямс — самый крупный драматург после Ибсена, — благоговейно произнес Боркман.

— А что за пьеса? — спросил я.

— «Лето и дым», — ответил Боркман, весь дрожа. — Внутри подавленной героини тлеет новая женщина.

— Понятно, — сказал я. — Это была бы роль для мисс Фрост?

— Из мисс Фрост вышла бы идеальная Альма! — вскричал Нильс.

— Но теперь… — начал я. Боркман перебил меня:

— Но теперь у меня нет выбора — либо миссис Фримонт на роль Альмы, либо вообще никого, — мрачно пробурчал Боркман. Мне миссис Фримонт была известна под именем тети Мюриэл.

— Я думаю, подавленную женщину Мюриэл может изобразить, — попытался ободрить я Нильса.

— Но Мюриэл не тлеет, Билл, — прошептал он в ответ.

— Это точно, — согласился я. — А какая у меня была бы роль?

— Роль все еще за тобой, если захочешь, — сказал Нильс. — Это маленькая роль — она не помешает твоему задашнему доманию.

— Моему домашнему заданию, — поправил я его.

— Да — я так и сказал! — снова заявил норвежец. — Ты будешь играть коммивояжера, молодого парня. В последней сцене пьесы ты флиртуешь с Альмой.

— То есть флиртую с тетей Мюриэл, — сказал я пылкому режиссеру.

 — Но не на сцене — не волнуйся! — воскликнул Боркман. — Все шуры-муры только подразумеваются; вся стайная сексуальная активность происходит потом, вне сцены.

Я был уверен, что Нильс Боркман не имел в виду «стайную» сексуальную активность — даже вне сцены.

— Тайная сексуальная активность? — переспросил я.

— Да, но никаких шуров-муров с твоей тетушкой на сцене! — взволнованно заверил меня Боркман. — Но вышло бы так символично, если бы в роли Альмы была мисс Фрост.

— Так неприлично, ты имеешь в виду? — спросил я.

— Неприлично и символично! — воскликнул Боркман. — Но с Мюриэл нам остается только неприлично — если ты понимаешь, о чем я.

— Пожалуй, надо бы для начала хотя бы прочитать пьесу — я даже не знаю, как зовут моего персонажа, — сказал я.

— Я принес тебе экземпляр, — прошептал Боркман. Книга в мягкой обложке оказалась сильно потрепанной — страницы выпадали, словно наш восторженный режиссер зачитал эту небольшую книжку до дыр в буквальном смысле. — Тебя будут звать Арчи Крамер, Билл, — проинформировал меня Боркман. — Юный коммивояжер должен быть в котелке, но в твоем случае мы можем обойтись без головной уборной!

— Без головного убора, — поправил я. — И что же я продаю?

— Туфли, — сообщил мне Нильс. — В конце ты уговариваешь Альму поехать на свидание в казино — и у тебя будет последняя реплика в пьесе, Билл!

— А именно? — спросил его я.

— Такси! — заорал Боркман.

Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эбботт впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».

— Тебе нужно такси, Нильс? — спросил дедушка Гарри старого друга. — Ты разве не на машине приехал?

— Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, — объяснил Нильс.

— Толковали о делах, Нильс, — сказал дедушка Гарри.

— А какая будет роль у дедушки Гарри? — спросил я норвежского любителя драмы.

— Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, — сказал дедушка.

— Я как раз собирался! — воскликнул Боркман. — Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, — сообщил мне наш коварный режиссер.