Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович - Страница 59

Я ляпнул: - Должность или работу...

Он, засмеявшись, бликнул керамикой, обдавая парфюмом, и набивал-сидел файлы бланками. - Вас, старик, дюже много; хóдите, прóсите, то один, то второй. Мне жалко вас. Будь возможность, я бы вас всех взял. Но ведь бардак. Средств нет. В штате только лишь мэтры, гордость лингвистики, исполины! Делай науку, доктором станешь - вот и посмотрим... Нет ставок, нет, старик! Злой остаточный принцип. Что я смеялся? Я ждал сенсации, что принёс ты мне докторскую к защите.

- Ищешь людей, я слышал. Я кандидат, есть опыт, знаю два языка...

Он встал смеясь. - Мне неважно, кто ты и где сейчас: референт из Госдумы, преподаватель, чин из минóбраза или бомж. Ты уже не лингвист. Ты им был, восемь лет назад. Восемь лет - это бездна. Это компьютеры от паршивеньких 'двушек' до, скажем, 'пентиум', технологии, в том числе и в лингвистике, новый стиль, проблематика, конъюнктура. Ты, старик, не на годы отстал - на эру!.. - Он положил в кейс файлы и взглянул опрозрачненным глазом не перестроечного прораба, а бизнесмена, стрижен под нуль почти.

Позабыв, что я здесь, дабы Бога испытывать и вот-вот буду сам богат, я повёл: - Мне нужда, старик... жизнь и смерть... Либо к Богу, либо мне к деньгам, вот как вопрос встал. Мы ведь дружили...

- Э! - улыбнулся он. - Не дави, старик, не прокатит!

Я уходил. Он морщился... Может, пах я чем? В коридоре я ждал его, чтоб опять просить, но, расслышав смех 'Марочки', ушагал в туалет вблизи, где лил грязную жидкость - знак разложения и, воюя с ширинкой, слушал болтавшего в коридоре Б. Б.:

- Был некто, прежде мелькал в НИИ... Ну, жердяй такой, и с костистым лицом... Забыл, как звать. Называю: старик, - и думаю: кто ты, чмо с лбом в наклейках? Это склероз, да?.. - Он удалился.

Точно у малого, мочевой мой пузырь вдруг сжался, криво облив пах. Я - к умывальнику. Слёзы, выступив, не текли, висели; я, их смыв, двинулся к двери 'ПромТехноИмпорт', сектор германских в давние годы, нынче 'ритейлер'. Здесь я работал... Ручка крутнулась. Весь интерьер был техно. Вскинулась дева жжёного цвета ('Даш, ты с Мальдивов?') в шортиках, чтоб подчёркивать сущность: типа, не Даша, офисный служащий, что умеет сканировать да висеть в 'Инстаграмме', а прежде чикса.

- Кто там? Входите.

Но я исчез уже... Коридорная, в рост, обивка - та же, сов. стиля. В нише у лестниц стыл бюст вождя. По-прежнему в кадках были цветы; на окнах - пыльные шторы... Вниз я шёл боком, левой ногой вперёд, приставляя вслед правую, - юйский шаг церемоний в древнем Китае, мною предпринятый, чтоб не чувствовать мокрого в ареале ширинки. Шёл я потерянный, потому что Бог вновь смолчал. Это значило: я мог действовать без оглядки на Бога? Что Ему я, не избранный?

Но Бог встрял-таки.

С НИИ выйдя и свернув вправо, я, испугавшись стылого ветра, принял вдруг влево, где был сверкающий 'мерседес' Б. Б. и один из создателей институтской коммерции (из юнцов с бодрой хваткою много лет назад). Смугл, высок, в модном бренде, он был красавец: тип древней расы, тип допотопных дней; о таких грезят дамы. Звался он Авель, из ассирийцев, - так, вроде, в паспорте. А и, может быть, вавилóнянин, египтянин либо аккадец, дивный потомок Нарам-Суэна, протосемит, образчик, с коего, - ладно ль, плохо, - слеплены люди. Я был в восторге: ибо отверженное зрит высшее. Во мне атомы встали в место, где им и надо быть, чтоб стать избранным. Я вдруг вник, что любить можно женщину, но томиться - только лишь Авелем, идеалом, сыном Адама, сделанным Богом! Я обомлел; пот выступил на лице, ладонях; сумка скользнула и чуть не выпала. Мне б уйти, а не лезть в соблазн, чтоб стать вровень! Вновь Бог прельщал меня и показывал, от чего бегу в Безбожие? Я приблизился, заслоняя ширинку, где было мокро.

- Здравствуйте, Авель!

- Павел Михайлович.

Б. Б. кашлянул.

Я из правой руки свёл груз в левую - поздороваться.

- Чем живёте? - хрипло спросил я.

- Здесь, в институте, в замах директора.

- Авель! Помнится ваша первая в НИИ фирма. Вы призывали нас верить бизнесу.

- Так и было, - вновь улыбнулся он.

'Мерседес', элегантность, лоск подавляли; мир Книги Книг фонтанировал элитарностью, небожительством, совершенствами, блеском!

- Я к Бэ Бэ был сказать зачем? - нёс я, чувствуя, что молчать куда лучше. Но я не мог молчать. Я мнил взгреть его... Впрочем, нет - взгреть обоих их за различное... Он не должен был, - не должны были оба, - сев в этот белый 'мерс', мчать в роскошество, обретённое и за мой счёт, вырванное у таких, как я, неприкаянных. Я нёс сбивчиво: - Стойте! Я не в себе. Пьян... с дачи... В общем, прикиньте! - Я нагнетал, боясь, что уедут, так как поморщились. - Кто я? Павел Михайлович! Авель помнит, он так назвал меня. Да и Боря ведь знает, но позабыл, член-корр! Извините. Я не делец, безденежье... Но случилось, - вот отчего я здесь, - что Квашнин... Квасниным я был в паспорте, но теперь стал Квашнин уже... Квашнины знатный род... Из Англии... нет, Австралии от поверенных - 'Резник-Янт' - депеша: дескать, Квашнин Пэ эМ, вам наследство, дядя в Австралии... И - я шляюсь... Мне кучи долларов! Шляюсь, радуюсь. В баре выпил. (Оба смеялись). Был никем, а стал всем, чёрт! Поняли? Как один из 'сих малых', неотличим пока, а ведь Крёз! Не верите?

- Крёз, Крёз! Верим! - и Б. Б. хмыкнул.

Я придержал его. - За работой? Нет! Мимо шествую, вдруг НИИ, где я - сколько лет? двадцать? - кис. А зай-ду. Боря там или Филькин, но я прикинусь, что - наниматься... Ибо восторг - пойми - сознавать, что мне завтра и никогда уже нет нужды в рублях! Это вы ведь поставили: сикли-баксы любым путём. И не так ведь поставили, что не хочешь - и ладно, а - всех гребёнкой, мобилизация. Всех в базар... нет, в развод! Потому что тому дай, этим - и миллион пропал. Всем раздай - триллион уйдёт... Оттого вы нас кинули? да? Объельцили?! - я дерзил в исступлении. - В общем, нуль почти, кто ждал пенсии, причём грыз себя за ничтожество до инфаркта... нет, нет, до рака! - и вдруг подарок. Я как безумный... Ну, в ресторан пойдём? - Я утих, потому что нельзя их звать, не имея ни времени, но и денег. (Я не хотел их звать; это к Богу вопрос был: где Ты?) И я добавил: - Борь, вспомним молодость?

Но Б. Б. жал мне руку. - Рад, старик. Где ты лоб разбил? - и, влезая в 'мерс', позабыв меня, вёл для Авеля: - Действуй. Стакнемся.

Я отставлен был; сердце билось в висках. Не верили?! Я поскрёб стекло, за которым он прятался.

- Ты не веришь? - Я не рассчитывал на его уверения, что, мол, верит. Знал лишь, что он не должен так.

- О, я рад! - улыбнулся он Авелю. - Только это твои дела. А у нас здесь свои дела.

Испугавшись, что разобью 'мерс', выпалив, что 'рад встретиться', я скакнул прочь. Слух стал звериный, я уловил вслед грустное:

- Turpe senex...

- Что? - произнёс Б. Б.

- 'Жалок старый солдат'.

- В меня стрела?

- Нет, зачем же? Это не в вас стрела. Вы фельдмаршал! - вымолвил Авель. - Я об обосанном.

Я потрогал ширинку - мокро - и припустил прочь, мучим позором. Шмыгов ждёт!.. А за стыд спрошу с брáтины. Я хочу быть богат, как Крёз! Я желаю респекта! И привлекать хочу, дабы кланялись в пояс, дабы слюной текли, меня видя! Я жажду в Авели: счастлив, мол, обеспечил род и живёт себе, не спешит на подёнку, ходит в театры, Лондон, Багамы... Чтоб дамы грезили, как идут со мной, статным, денежным, по бутикам для to do shopping!.. Дочь была б - ну, и кто я ей, рвань без денег, чтоб ей гордиться любящим и всесильным отцом? Сын рад был бы деньгам: море игрушек! Боря-каналья не пренебрёг бы, прыснул бы гидом, плут, по НИИ, знай: я из элитных. Я посмотрел бы, да!..

Погружён в себя, торопясь переулком, я вдруг застыл: милиция! пара рыл, патруль! А ощупав щетину, вспомнил вообще свой вид, потный, бледный. Поводов хватит. Пусть паспорт в норме, да гражданин ахти: в мокрых брюках выше лодыжек, лоб весь в порезах, с виду как грузчик, но, оказалось, носит музейное? Как звать? 'брáтина'? Есть 'докýмент на брáтину?' Меня пот прошиб. Прахом стали терзания с Б. Б., с Авелем, в том числе с испытанием Бога. (Прахом ли? - а как тронули вдруг меня за диагнозом, и за призраком сына, и за несчастьями всей моей экзистенции? Так Христос, битый розгами и распятый, вдруг испугался: 'Бог, Ты забыл Меня? '). Я соври, что несу мельхиор (нейзильбер), стоимость грошик, - сыщется умник, вычислит, ляпнет, что, раз 'нейзильбер' и 'мельхиор', он купит для своей кухни; даст мне две сотни, и я отдам, смолчав... 'Юсы', 'фиты' подводят: не про дешёвку мудрь старины здесь ('иже' и 'яко')! Плюс и корунды при злате-сéребре... А скажи я им прямо - швах вообще. То бишь: 'Ну, а докýмент где, что оно это ваше, от Квашниных-то?' Кончится, что, пусть я не украл, - 'заяв нет' (нет в лучшем случае, ведь состряпают), - а нашёл, всё равно по статье сто какой-то там мне арест... Прикинувшись, что я парень-рубаха, я повернул от них: мол, брожу здесь, гуляю... Всё потерять за так? Стать сдыхающим жмотным сбытчиком сына?! брáтина - жизнь моя; выход - в ней. И тогда будет сложно, но ведь тогда уж закон пойдёт, не роман-детектив, как нынче. Будет коммерция; чёткий бизнес, как у них принято! Парикмахерская... Глянь, дышит, хоть с девяностых здесь обезлюдело; где за стёклами были фуксии и герань пролетариев и где с форточек висли сетки с сыро-колбасом - там нынче пусто, им в смену офисы... Я вошёл вовнутрь. Пожилой, местечкового вида, щуплой подвижности, в густоте чернобровия иудеище (патриарх почти) проводил меня к креслу. Я сел, но с сумкой.