Идеи и интеллектуалы в потоке истории - Розов Николай Сергеевич "nikolai_r" - Страница 39

Посмотрим, как представляют состояние социально-гуманитарной

мысли в России весьма солидные эксперты. Симон Кордонский:

«Социальные ученые в большинстве своем такие же обыватели, как и

играющие на лавочке в шахматы пенсионеры, только их мнения,

верования и предрассудки выражаются калькированными с английских

терминов словами» [Мыслящая Россия…, 2006, с. 27].

Вадим Радаев прямо пишет о загнивании и нереформируемости

академических институтов, об отсутствии мобильности и ротации

кадров даже в лучших университетах (сам В. Радаев — проректор

Высшей школы экономики), о полупрофессионализме, низком уровне

исследований, цинизме и «прагматическом психозе» молодежи [Там

же, с. 35-45].

Борис Дубин сетует на отсутствие значительных интеллектуальных

событий при видимом обилии «интеллектуальных журналов» [Там

же, с. 50-57].

Александр Иванов указывает на уход гуманитарности из

российской жизни, на то, что наше время — «это годы, невероятно

бедные в интеллектуальном и духовном отношении» [Там же, с. 56].

Борис Капустин отмечает, что

«при нынешних гораздо больших возможностях для свободомыслия, чем

в советский период, наша политическая теория в целом выглядит более

робкой, прирученной и какой-то вторичной, чем, во всяком случае,

неофициальная политическая мысль советского времени» [Там же, с. 63].

Справедливости ради нужно признать, что Б. Капустин с

оптимизмом смотрит на молодое поколение российских политических

философов.

Олег Кильдюшев пишет о «концептуальном кризисе русской

внешнеполитической мысли» [Там же, с. 161].

Александр Филиппов развивает свой давний тезис «Теоретической

социологии в сегодняшней России нет» [Там же, с. 185-204]. Еще

в середине 1990-х гг. он писал о том, что

«у нас нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих

прежде всего фундаментальную социологическую теорию, нет

обширных концептуальных  построений, нет достаточно самостоятельных

последователей (во всяком случае, круга

последователей) какой-либо признанной западной школы, нет и

заметных претензий на создание своего собственного большого

теоретического проекта» [Там же, с. 185].

«Что сюда только не подмешивается! — патетически восклицает он, —

И плохо переваренная русская религиозная философия начала прошлого

века, и дурная историософия, и темные рассуждения о материях как бы

естественнонаучных (от биологии до географии) и т. п.» [Там же, с. 189].

Лев Гудков гораздо более благожелательно пишет о центрах

эмпирических социологических исследований (будучи сам

сотрудником бывшего ВЦИОМа, ныне — Левада-Центра), но его

121

критика «сознания российской социологии» оказывается не менее

жесткой, чем у цитированных выше авторов.

«”Слепым пятном” исследовательской оптики и сознания российской

социологии является все, что относится к тоталитарному прошлому

страны: антропология советского человека, имперские традиции,

культура патернализма, т. е. сам характер крайне репрессивного и

внутренне агрессивного общества. Попытка уйти, не замечать это

прошлое, акцентируя нынешнюю тематику “транзитологических

подходов” или опасности глобализации для России, оборачивается

возрождением геополитических идеологических конструкций о месте и

приоритетах России как великой державы. Социологические журналы и

учебники полны разнообразными рассуждениями об “особости

российского пути”, с одной стороны, и навязчивыми попытками

измерить, насколько мы соответствуем параметрам “нормальной

цивилизованной страны” — с другой» [Там же, c. 219].

Виктор Воронков фиксирует практически полное тождество

официальной постсоветской и советской социологии и указывает на

характерные общие черты.

«Хотя формально социология в России уже, разумеется, советской себя

не называла, однако все родовые черты последней (ангажированность и

партийность — теперь многопартийность, отделение преподавания от

исследований, слабое знание социальной теории и отсутствие к ней

интереса, приоритет общественной актуальности перед научной,

неразвитость дискуссии, отсутствие рефлексии, жесткая формальная

иерархия, абсолютизация количественных методов, господство

структурного функционализма в методологии) сохранились и не

претерпели существенных изменений» [Там же, с. 222].

Затем В. Воронков (директор Центра независимых

социологических исследований в Санкт-Петербурге) поет оду

«альтернативной социологии», которая обособилась от официальной

1) институционально, 2)

в кадровом отношении (новая генерация

социологов с западным образованием) и 3)

в концептуально-методическом плане (отказ от позитивизма, приверженность

«полипарадигмальности», социальному конструктивизму, этнометодологии, феноменологии,

феминистской критике и качественным методам). К сожалению, В. Воронков не приводит

примеры значимых плодотворных исследований и достижений

«альтернативной социологии», зато достаточно трезво указывает на

такие ходовые в данных сообществах стратегии как «съем».

«Чаще всего ученый брал вычитанную идею в ее первозданности,

упаковывал ее в российский материал и публиковал как собственный

вклад в науку» [Там же, с. 227].

Оправдание же такого подхода видится в том, что «широкие

социологические массы» получают возможность познакомиться с

новыми заморскими идеями.

Судя по обзорам Р. Дзарасова, Д. Новоженова и В. Новикова

в отечественной экономической науке ситуация существенно лучше.

122

Есть несколько артикулированных и дискутирующих друг с другом

научных школ (эволюционно-регулятивная и радикальная школы,

либералы-неоклассицисты, либералы-«австрийцы», неоинституционалисты

и др.). К сожалению, относительно

благополучное развитие экономической науки никак не влияет на саму

экономику страны, судя по всему стагнирующую, преимущественно

экспортно-сырьевую и чреватую кризисами. Неслучайно спорящие

между собою школы объединяет только одно: каждая школа проводит

резкую критику сложившейся в стране экономической системы, а

также критикует власть, особенно за то, что та не следует

рекомендациям именно данной школы экономической мысли.

Менее благополучна ситуация с российской демографией, как

реальностью, так и наукой. А. Вишневский рисует картину

удручающего контраста между звонкой политической риторикой

относительно проблем народонаселения и плачевным состоянием

научной демографии в России (до сих пор нет специализированного

института, почти все исследования выполняются на зарубежные

гранты, молодых кадров нет, лучшие уезжают за рубеж, не видя здесь

перспектив и т. д.) [Там же, с. 257-272].

Регионалистика, судя по авторитетным суждениям Ю. Перелыгина

и В. Глазычева, находится на робкой начальной стадии развития,

примерно сходной с ситуацией советской социологии в 1960-х гг. [Там

же, с. 299-316].

Три статьи о восприятии современной российской мысли во

Франции, Германии и США [Там же, с. 319-352] имеют общий и

предсказуемый лейтмотив: Россия для указанных стран остается

далекой и, мягко говоря, не самой интересной периферией, отношение

к ней преимущественно объектное (изучать, что там происходит), а не

субъектное (интересоваться тем, о чем думают и пишут сами русские).

Музыка, театр, кино из России привлекают некоторое публичное

внимание, сохраняется уважительное отношение к российским

достижениям в математике и естествознании, тогда как современная

философия, социальные и гуманитарные науки почти никакого