За краем земли и неба - Буторин Андрей Русланович - Страница 55

Теперь он помнил и себя-Хепсу, и себя-Димку одинаково хорошо. Это было неприятно и даже страшно – особенно для Димки. Но две личности быстро сплелись в одну, и составляющая Хепсу быстро погасила страх, ведь она-то сразу поняла смысл происходящего и даже, в какой-то степени, стала в объединенном сознании главной. А вот называть себя мальчик решил все-таки Димкой, ведь находился он сейчас именно на Димкиной родине – планете Земля, о которой рассказывал Ачаду.

Та его часть, что недавно принадлежала Хепсу, вспомнила вдруг про оставшихся в серой пустоте Учителе и Кызе. Димка вскочил было, но тут же снова опустился в траву. Что толку вскакивать и даже бежать? Теперь хоть забегайся – друзей отсюда не достать! Тем более, достать могут именно Димку, и отнюдь не друзья! И побегать уже пришлось вволю… Сил больше нет!

Димка оглянулся на веселый с виду, беленький и чистый березнячок, из которого он только что выпрыгнул, словно заяц. Нет никаких гарантий, что сейчас оттуда не выскочат и волки. И не серые четвероногие, а такие же внешне, как он сам, но куда для него опаснее, чем зубастые хищники. Те в худшем случае его просто съедят, а эти…

Хотя те, кто за ним гонятся, еще не волки – волчата. Или даже шакалы. Детдомовские старшеклассники, которых науськали на него настоящие звери: директор Семирядов по прозвищу Семерка и классная воспитательница Дорофеева. Димка страдальчески сморщился, лишь вспомнив эти ненавистные лица. По исцарапанной ветками щеке скатилась слезинка. Нет, пусть его лучше и впрямь загрызут волки, но в детдом он больше не вернется!

Как бы нырнуть назад в прозрачный туман исполняющей желания серости? Стоп!.. А как он попал сюда? Не Димка, который, понятно, прибежал на своих двоих, а Хепсу, который совсем недавно «прохлаждался» в мире без верха и низа, тяжести и цвета? Он заиграл на дусосе! Может, сделать это снова?

Хепсу – теперь все-таки больше Хепсу – полез было за пазуху, где хранил свистящую игрушку. Но на нем была надета вовсе не серая «занебесная» куртка, а дешевая линялая рубашка в бледную черно-зеленую клетку (уже, скорее, серо-салатовую). И все-таки он (теперь уже точно Димка) расстегнул верхние пуговицы и сунул руку под ткань. Ведь он-то, Димка, знал, что дусос там. Вернее, не дусос, конечно, а флейта Пана, названная так по имени древнегреческого шаловливого бога, но по сути своей это и был тот же дусос.

…Собственно, с флейты и начались все его неприятности. Нет!.. Настоящие неприятности начались, конечно, раньше, когда умерла мама… Хотя, какие же это неприятности? Это настоящее горе, беда, трагедия!.. И мамина неожиданная смерть, и детский дом, куда за неимением близких родственников его сразу же определили. Но если с тем, что мамы больше нет, он смириться так и не смог, то к детскому дому надеялся все же привыкнуть и бедой его поначалу не считал. А зря. Там все было бедой. Но самое страшное, те люди, которые призваны если не заменить детям родителей, то хотя бы стремиться к этому, на деле поступали совсем по-другому. Для кого-то из них дети были досадной помехой, которую они терпели как неизбежность (и, надо сказать, их Димка тоже соглашался терпеть), но были и те, для кого воспитанники являлись злейшими врагами, просто по определению, безо всяких причин (как говорится, без объявления войны).

А дети… Дети были разными. Но разве можно остаться чистым, добрым и нежным (даже если ты был таким изначально) в атмосфере злобы и ненависти, подлости и страха? Димка выбрал не лучший, наверное, способ защиты – он ушел в себя, сжался в тугой комок, оброс колючками, словно ежик, сам не замечая того, что берет на вооружение то, что не принимает в других – злобу и ненависть. Нет, были конечно ребята, по крайней мере нормальные внешне, к которым Димка потянулся вначале, но подружиться так ни с кем и не сумел – наверное, его быстро растущие колючки уже не пускали к нему никого.

И его единственным другом осталась флейта. Блокфлейта сопрано[2], деревянный «Venus», который когда-то подарила ему мама.

Флейта сразу вызвала насмешки у детей. Изо всех музыкальных инструментов здесь признавалась лишь раздолбанная гитара, на которой под дешевый «контрабандный» портвейн вечерами бренчали старшие ребята, жалобно воя примитивный «блатняк».

А Димка играл сонаты Валентино, Гортона и Перселла, очень любил «Одинокого пастуха» Джеймса Ласта, а больше всего на свете – мелодию из кинофильма «Генералы песчаных карьеров» Луиса Оливейры. Он никогда не играл при ребятах, всегда старался найти укромный уголок, и стоило появиться рядом хоть одному человеку, он сразу прятал флейту. Но разве можно надолго остаться одному в таком людном месте как детский дом? И все же, Димке хватало даже трех-четырех минут, чтобы словно глотнуть свежего воздуха свободы, вспомнить тепло родного дома, нежность маминых рук… Все это и даже больше дарила ему флейта. В ее музыке жил целый огромный мир – прекрасный, желанный, но такой недостижимый!

И однажды этот мир был разрушен. В самом буквальном безжалостном смысле. Утром, как обычно, Димка сунул руку в прикроватную тумбочку, чтобы коснуться друга, поздороваться с ним. А пальцы нащупали лишь острые щепки. Димка не сразу понял, что это такое, он не мог осознать, что такое возможно… Лишь когда он вынул самый крупный обломок и увидел на нем игровое отверстие, то наконец-то понял, что произошло. Но все еще не мог понять, как могло случиться такое, что стало причиной гибели флейты?.. Пока не грохнул сзади мальчишеский многоголосый хохот. Димка быстро обернулся. На щеках его блестели слезы, что придало издевательскому смеху пущую громкость и разнузданность. Смеялись все, даже те, с кем он хотел подружиться. И тогда Димка встал, сжимая в руке острый деревянный обломок и шагнул к злобно гогочущей толпе. Взмах руки снизу-вверх – и хохот заглушился истошным визгом. Остальные разом смолкли, отпрянули от вопящего. А бритый под «ноль» в подражание «настоящим браткам» старшеклассник продолжал верещать, глядя на торчащий из бедра осколок флейты, вокруг которого по вытертой до белизны штанине джинсов расплывалось темно-бордовое пятно.

Димку на трое суток посадили в карцер – бывший туалет, где раньше хранила ведра и швабры уборщица, который сметливый директор догадался приспособить для «воспитательных» нужд. По два раза в день – утром и вечером – Димке приносили кружку воды и кусок черствого хлеба. Но самым страшным оказались не голод и жажда – стоял конец ноября, и из-под двери тянуло мокрым холодом, отчего лежать и сидеть на ледяном бетонном полу становилось невыносимо. Димка старался подольше стоять, но подгибающиеся от голода ноги быстро уставали, и он опять садился на бетон. В результате – заработал воспаление легких, проболел почти всю зиму, затаив внутри сердца еще большую злобу, и решил при первой же возможности сбежать отсюда.

А в конце февраля произошло одно неприметное событие, которое брызнуло в заледеневшую Димкину душу лучиком света…

Как ни были жестоки условия детского дома, как ни презирали детей учителя и воспитатели, но определенные культурно-массовые мероприятия им все же приходилось проводить – ведь к ним приезжали проверки, велась какая-то отчетность, которую не всегда удавалось «срисовать с потолка». В театры, конечно, никто детей водить не собирался, а вот к ним в детский дом как-то приехал студенческий ансамбль исполнителей латиноамериканского фольклора. Почему именно такой, непонятно. Наверное, студенты запросили небольшую плату, а что именно они будут играть, воспитателей волновало меньше всего.

Димка шел в актовый зал с неохотой. А когда началось выступление – забыл обо всем: где он, что с ним… Не существовало больше ненавистного детского дома, злобных учителей, жестоких детей. Вокруг него распахнула свои объятия Вселенная, вытеснив все наносное и мелкое, поглотив его, растворив в себе, подарив ощущение счастья в чистом виде.

Покорила его, в первую очередь, многоствольная флейта, которая у латиноамериканских индейцев носит название сампоньо, о чем рассказали после концерта артисты. Димка попросил показать ему флейту поближе. Очкастая Дорофеиха, классная воспитательница, сразу зашипела на него, но веселая худенькая студентка-флейтистка в цветастом балахоне и блестящих монисто на шее засмеялась и спрыгнула со сцены в зал: