Переводчик Гитлера - Шмидт Пауль - Страница 20

На этой неделе дворцовых приемов, официальных банкетов и других церемониальных мероприятий, следовавших непрерывной чередой, мне пришлось переводить сравнительно мало. Хотя мы привезли с собой двоих специалистов по итальянскому языку, праздничная программа практически не оставляла времени для настоящих дискуссий или переговоров. Я уже заметил это во время визита Муссолини в Германию, и позднее у меня сложилось впечатление, что это было характерно для всех встреч диктаторов. Главной трудностью для меня и всех остальных была постоянная смена униформы. К концу поездки любой из нас мог бы получить работу в каком-нибудь среднего уровня мюзик-холле в качестве артиста жанра быстрого переодевания. Очень изнурительной была также необходимость по десять-двенадцать часов в день сохранять подобающее случаю торжественное, величественное или радостное выражение лица. При прохождении помпезных процессий по густонаселенным итальянским городам мы находились перед глазами внимательной публики, а на приемах элита критически поглядывала на «варваров с севера».

Основной причиной, почему для меня как для переводчика наступила легкая пора, было то, что Муссолини и граф Чиано явно старались избежать любой серьезной политической дискуссии? хотя Гитлер и особенно Риббентроп постоянно стремились к ней. Программа была специально построена таким образом, что не осталось времени для серьезной беседы, но даже во время различных светских встреч, на которых Гитлер и Риббентроп были всегда готовы для дискуссий, Муссолини и Чиано вполне явно давали понять, что сами они не готовы. Это впечатление подтвердилось, оставив позади все сомнения, когда мы передали Чиано договор об итало-германском союзе? несмотря на все красивые речи, мы еще не стали официальными союзниками. Гитлер, несомненно, рассматривал этот договор как жизненно необходимый для своих планов безоговорочно привязать к себе Италию. Несколько дней спустя Чиано передал нам «проект договора с поправками». Этот документ оказался совершенно бессмысленным, а пустота его приравнивалась к полному отказу. В краткой беседе у Риббентропа с Чиано был на этот счет ожесточенный спор? гротескный контраст тому, что представлялось миру на публичных подмостках. Основными чертами характера Риббентропа были настойчивость и упрямство, с помощью которых он и пытался пробить себе дорогу. Впоследствии я часто наблюдал, как долго он придерживается этой линии поведения, без оглядки на тактичность или вежливость, что доводило противоположную сторону до полного изнеможения. Он испробовал эту тактику на Чиано, но безуспешно. «Солидарность, существующая между нашими двумя правительствами,? сказал Чиано с улыбкой, показавшейся мне саркастической,? в течение этих дней была выказана так явно, что формальный договор о союзе является излишним». В то время я сделал из этих слов вывод, что итальянцы, несомненно, переживали потрясение от австрийского аншлюса и в особенности от гитлеровских методов его осуществления и что взоры их все еще были устремлены на Запад. Но внешне, однако, это никак не проявлялось.

«Моим неколебимым желанием и завещанием немецкому народу является то, что граница в виде Альп, возведенная самой природой, провидением и историей между нами и Италией, будет рассматриваться как навеки нерушимая»,? сказал Гитлер, обращаясь к Муссолини, поднимая тост на официальном банкете. Он также без сомнения заметил, что австрийская афера все еще вызывает неловкость, и хотел этой гарантией нерушимости границы ослабить беспокойство итальянцев, которые с марта имели могущественную Германию в качестве непосредственного соседа. Это был единственный политический результат в вихре празднеств.

21 мая я переводил на бурной встрече Риббентропа и сэра Невила Гендерсона, на которой обсуждался чехословацкий вопрос. «Вы действовали за моей спиной, посол, и спрашивали генерала Кейтеля о передвижениях немецких войск близ чехословацкой границы,? яростно обращался Риббентроп к Гендерсону, который сидел напротив него в историческом кабинете Бисмарка на Вильгельмштрассе.? Я постараюсь, чтобы в будущем Вы не получали никакой информации о военных делах». «Я доложу об этом моему правительству,? ответил Гендерсон с необычной теплотой.? Из Вашего замечания я могу лишь сделать вывод, что заявление, которое сделал мне генерал Кейтель, было неверным».

Причина такого волнения заключалась в возрастающем напряжении в Судетской области, для которой проживавшие там немцы требовали автономии в составе Чехословакии. Ситуация на территории Судет ухудшалась день ото дня, инцидентов становилось все больше, они должным образом эксплуатировались и преувеличивались немецкой прессой. За границей ходило много слухов, что германские войска скапливаются на чехословацкой границе, готовые войти на территорию Судет, как это было сделано в марте в Австрии. На самом деле такие слухи были или чистейшей выдумкой, или распространялись самими чехами по политическим причинам. Гендерсон спросил об этом Кейтеля и получил резко отрицательный ответ.

Уже давно между Кейтелем и Риббентропом существовала сильная личная антипатия, и это, естественно, способствовало раздражению Риббентропа против Гендерсона. Кроме того, Риббентроп вообще недолюбливал англичан с того времени, как был послом в Лондоне, где не раз получал отпор в ответ на свое наглое поведение. Теперь он срывал злость на Гендерсоне, который был утонченным англичанином старой школы и порой терялся, сталкиваясь с грубостью нашего министра иностранных дел.

Риббентроп исходил злостью из-за чехов. Когда по поводу смерти двух судетских немцев Гендерсон успокаивающе заметил, что было бы хуже, если бы сотни тысяч людей погибли на войне, Риббентроп театрально заявил, что каждый немец готов умереть за свою страну. Эти реплики с обеих сторон в той беседе говорят гораздо больше, чем длинное описание о царившей атмосфере напряженности и раздражения.

Гендерсон зашел даже настолько далеко, что высказал совершенно неприкрытое предупреждение. Он напомнил Риббентропу, что Франция имеет обязательства перед Чехословакией. «Британское правительство,? сказал он,? не может гарантировать, что не вступит в конфликт, который может разразиться».

«Если в результате начнется всеобщая война, со значением ответил Риббентроп,? это будет агрессивная война, спровоцированная Францией, и Германия будет сражаться, как сражалась в 1914 году».

В тот день, 21 мая, Гендерсон дважды виделся с Риббентропом и каждый раз говорил одинаково напористо, в действительности почти угрожающе. В следующее воскресенье он передал специальное личное предупреждение Галифакса, который привлек внимание к опасности какой-либо поспешности, которая легко могла бы привести ко всеобщей войне, способной повлечь за собой разрушение европейской цивилизации.

Судя по всему, англичане привлекли очень тяжелую артиллерию. В то время это было весьма неуместно. Я знал из надежного источника, что на самом деле не было ни слова правды в обвинениях против Германии. Когда я услышал, как британский посол с такой горячностью обращается к Риббентропу, я поверил, что он убежден в том, что Гитлер готовит удар против Чехословакии и что этим объясняется возбуждение Риббентропа. Из мемуаров Гендерсона мы теперь знаем, что британский военный атташе и его помощник после проведения усиленных расследований в Саксонии и Силезии доложили, что нет никаких признаков необычных перемещений войск и что другие военные атташе пришли к такому же выводу. Я до сих пор не понимаю, почему при этих обстоятельствах он встал на позицию силы. Из бесчисленного количества других примеров я знаю, что он не был агитатором и, конечно, всегда старался разъяснить разногласия и сохранить мир. Я могу только предположить, что с самого начала разговора его смутили именно нападки Риббентропа. Более того, я замечал и до и после, что способ Гендерсона излагать идеи своего правительства в типичной манере западноевропейских дипломатов и все его поведение, отличавшее безупречного английского джентльмена, всегда раздражали и Гитлера, и Риббентропа, которые терпеть не могли «утонченных людей». Насколько я могу припомнить, только раз Гитлер проявил открытость и дружелюбие по отношению к Гендерсону. Это было в 1937 году на партийном съезде, когда Гитлер предположил, что присутствие дипломатического корпуса во всей его мощи, особенно представителей великих держав, было обеспечено благодаря британскому послу. Во всех остальных случаях при виде Гендерсона у Гитлера, казалось, возникало чувство антагонизма.