Сказки черепахи Кири-Бум - Бондаренко Владимир Никифорович - Страница 22

– Не буду я никакого плетня ставить. Пусть все видят, что у меня во дворе делается, я бессекретный, мне себя за высокий забор хоронить нечего.

Так он сделал: никакого плетня не поставил. Но кольев вокруг дома все-таки набил, чтобы все видели что здесь у него, у Зайца, должен быть плетень».

– Ну, – спросила черепаха, – нравится тебе моя сказка?

– Ничего, – сказал заяц, – только она не про меня.

– Почему же? У тебя усы рыжие и в сказке про рыжеусого зайца говорится. Все сходится.

– Сходится, да не все. По одним усам нельзя судить. Мало ли зайцев с рыжими усами по земле бегает. Но только я точно знаю, эта сказка не обо мне: мои усы никогда не опускаются книзу. Погляди: они у меня кверху загнуты.

Показал заяц черепахе свои усы и попросил:

– Ты уж, пожалуйста, не рассказывай завтра эту сказку, а то будут меня с тем зайцем путать. Плетень не выплел он, а смеяться надо мной станут. А колья я сейчас вокруг дома повыдергаю. Долго разве это?

И скрылся в темноте.

Последняя сказка

Допоздна засиделись в эту ночь черепаха с Ивашкой. Уснули уже перед утром. И спали до тех пор, пока не забарабанила в окошко Машута и не разбудила их:

– Спите? А у березы все давно собрались, ждут вас.

– А батюшки, – замахала Кири-Бум кулачками. – Берите меня, несите скорее.

Нес ее всю дорогу один Ивашка. Протянула, было, лапы Машута, да Ивашка отстранил ее:

– Кири-Бум моя гостья, мне и нести ее.

Ждали черепаху с нетерпением, и каждый думал при этом о своем. Медведь Михайло горбился на поваленной липе, хмуро глядел прямо перед собой и хмуро думал:

«Неужели она в последней сказке обо мне расскажет? Да я тогда и березу разнесу в щепки».

А у бобра Яшки совсем иная в голове мысль была: «Вот бы рассказала Кири-Бум обо мне еще одну сказку, да я бы тогда с ней до конца моей жизни по два раза на день здоровался».

Были в голове думы и у Потапыча. Каждое утро, приходя к березе, Потапыч усаживался на своем пне и весь день сидел на нем, прямой и суровый. Смеялся редко. Сдвинет брови к переносице и сидит, думает:

«Глядите на меня, запоминайте, чтобы передавать потом из уст в уста, от поколения к поколению, как сидел я у березы, когда записывал на ней сказки черепахи Кири-Бум дятел Ду-Дук».

Все время только и думал о том, как бы ему сесть повиднее. А чем больше рассказывала черепаха и чем меньше места оставалось на березе, тем все чаще иные мысли у него в голове появляться начали: что неплохо бы и о нем, о Потапыче, сказку на березе выбить, еще хорошей сказкой его прославить. Но неудобно было сказать:

– Расскажи обо мне, Кири-Бум.

Томился, ждал: может, сама догадается. Значительно в кулак покашливал. Кхыкал. И все напрасно: о других рассказывала Кири-Бум свои сказки. И когда объявила она вчера: «Завтра запишем мою самую любимую сказку», – дрогнуло у Потапыча сердце: уж эта сказка наверняка о нем будет. Был уверен он, что любимая сказка у черепахи только о нем, о Потапыче, может быть. Все-таки он, как никак – хозяин рощи, его любить надо.

Глядел Потапыч на черепаху нежно, благодарен был ей в душе, что сказку о нем она к концу приберегла. Сколько о нем теперь разговору в роще будет. А черепаха уселась поудобнее, обвела всех маленькими глазками, сказала:

– Пиши, Ду-Дук: «И МЕДВЕДЬ СПИРИДОН УЧИЛСЯ».

«Не обо мне?!» – удивился Потапыч, но тут же успокоился: он, Потапыч, и без сказки знаменит. Он – хозяин рощи, его имени все равно в веках греметь. Пусть увековечат Спиридона.

Потапыч принял важный вид: надо же, чтобы все запомнили, как сидел он у березы, когда выбивал на ней дятел последнюю сказку, приготовился слушать. Зато медведь Сидор поднял лапу. Все эти дни он ждал, не вспомнит ли черепаха еще что сказочного из его жизни. Потому и поднял лапу, вдруг да в последнюю минуту вспомнит и вместо Спиридона его сказкой порадует:

– Зачем же о Спиридоне? Его с нами нет. Говори о тех, кто есть.

– Тебя тоже не было с нами, да я рассказывала о тебе, – сказала Кири-Бум.

И медведь Сидор качнул головой: верно, без него записали сказку о нем. И опустил лапу:

– Ладно, давай о Спиридоне.

И черепаха начала рассказывать. Ду-Дук едва успевал записывать за ней. На землю сыпалась пахучая березовая стружка.

Рассказывала черепаха:

«Жили по соседству два медведя – медведь Спиридон и медведь Лаврентий. У медведя Спиридона всегда для всех двери открыты. Всех он привечает, всех угощает:

– У меня, – говорит, – есть, значит, у всех есть. Последнее отдам. А если у меня нет, то уж не судите: и рад бы последнее отдать, да отдавать нечего – у самого нет.

Как говорил, так и делал. Добудет что, половину сам съест, а половину знакомым раздаст. На следующий день опять добывать идет. Смеется, бывало, над ним медведь Лаврентий.

– Неэкономный ты какой, Спиридон. Не роздал бы вчера своего барана, он бы тебе сегодня как пригодился: не надо было бы никуда ходить. Лежал бы себе в берлоге, как я вон.

Да, медведь Лаврентий, тот совсем иначе жил. Никогда никого не привечал, никогда ничем не делился. Скуповат был.

– Все, что есть у меня, – говорил он, – это мое.

– Сегодня мне не надо, а завтра пригодится. Не одним днем живем. Смекать надо.

И в другом рознились медведи. Медведь Спиридон тот ух какой уважительный был. Позовет его кто помочь, никогда не откажет. И работает всегда на совесть А медведь Лаврентий, тот нет, тот зря силу свою не расходовал.

– Я лучше, – говорит, – в берлоге полежу или в речке покупаюсь. Моя сила мне самому сгодится.

Надо прямо сказать: легко жил медведь Лаврентий, ничем не отягощал себя. Медведь Спиридон даже позавидовал ему однажды. Пришел и попросил:

– Научи меня жить по-твоему. Я сметливый, быстро все схватываю. Устал я, знаешь, немного от доброты своей.

Похлопал его медведь Лаврентий по плечу.

– То-то, говорил я тебе: не солнце, всех добротой своей не обогреешь. Да оно и солнце-то не для всех одинаково: под ним сидишь – тепло тебе, в тень зашел – холодно. Одумался, значит? Ну идем. Поживешь со мной, научишься.

Сходили они на деревню, принесли по барану. Одного съели, а одного на завтрашний день оставили.

– Завтра уж не ходить, понял? – сказал медведь Лаврентий, ложась в траву. – С запасцем, брат, жить надо.

– Неопытный я был, – прилег возле него медведь Спиридон, – не понимал. Теперь вижу: лучше так, как ты живешь. Точно, приберегать надо.

Той порой по тропинке волк Рыжий Загривок шел, печальный-припечальный. Окликнул его медведь Спиридон:

– Ты что идешь не идешь – голову повесил?

– На деревню ходил, не добыл ничего. Чем детей сейчас кормить буду, ума не приложу. А у меня ведь их пятеро.

Посочувствовал ему медведь Лаврентий:

– Да, плохо это, когда есть нечего.

– Чего уж хуже, – сказал волк и тоненько повыл: – У-у-у!

Жалко медведю Спиридону стало его. Никогда он не видел, как волки плачут. Расчувствовался, говорит:

– Давай, Лаврентий, выручим его. Он, волк-то, в нужде, ему помочь надо. У нас есть, у него нет, давай поделимся.

Покряхтел медведь Лаврентий. Не хотелось ему припрятанного барана отдавать волку, но ведь не скажешь теперь, что у тебя нет его, когда сосед выдал. Вынес из берлоги барана, кинул волку.

– Бери, корми ребят своих.

И загорелись у волка глаза радостью. Приободрился он, завыл дрожащим голосом.

– Вот спасибо, выручили. Дети, пятеро ведь их у меня.

Весь день ходил потом медведь Лаврентий по берлоге и все говорил:

– Ты помнишь, Спиридон, какие глаза у него были. Никогда я таких счастливых глаз не видел.

И ночью все поталкивал его в бок, будил.

– Спишь, Спиридон? А я никак уснуть не могу. Все о волке думаю. Какие глаза у него были! Вот так и стоят они передо мной со слезами.

– Спи ты, – отмахивался медведь Спиридон, – завтра на деревню чуть свет идти, отдохнуть надо.