Сказки черепахи Кири-Бум - Бондаренко Владимир Никифорович - Страница 23

Затихал медведь Лаврентий, а немного погодя опять начинал возиться и толкать медведя Спиридона под бок:

– Вот обрадовался серый, а! Не думал, что мы поможем ему.

Утром сходили они на охоту, добыли кое-что, позавтракали.

– А теперь ложись и отдыхай, – сказал медведь Лаврентий медведю Слиридону. – Я всегда так делаю после завтрака, чтобы жир завязался. Когда есть жир в тебе, не такой долгой тебе зима кажется, и никакие холода тебе не страшны.

Прилег медведь Спиридон с ним рядом. Лежит, былку покусывает. Смотрит: барсук Филька из домика своего показался. Худой, облезлый. Еле идет. Сделает шаг, постоит, отдышится и еще шаг делает.

– Куда это ты, Филька, собрался, – окликнул его медведь Спиридон.

– К речке схожу, – отвечает барсук, – может, хоть лягушку поймаю. Болею вот, совсем ослаб.

– Куда же ты пойдешь такой? Еще утонешь.

– А что же мне делать? Есть ведь надо что-то. Я уж и так три дня не ел ничего. Нездоровится мне.

И положил медведь Спиридон лапу на плечо медведю Лаврентию.

– Давай, Лаврентий, поможем больному, из беды его вызволим.

– Чем же мы поможем ему? У нас у самих ничего нет.

– Добыть надо. Мы с тобой здоровые и лежим, а он больной и идет. А куда идти ему? Он стоит еле.

Не хотелось медведю Лаврентию подниматься с лужайки, но и отказать стыдно было, поднялся. Спустились они с медведем Спиридоном к речке, наловили раков. Полдня по брюхо в воде лазали. Наловили все-таки.

Принесли барсуку:

– Ешь, Филька, да поправляйся.

А тот и не верит даже. Думал – шутят медведи, когда сказали, что за раками ему пошли. А они и впрямь принесли целое лукошко. И постель ему перестелили, чтобы лежалось Фильке удобнее. Заплакал Филька.

– Эх, – говорит, ведь я сегодня погибать шел. Спасли вы меня, спасибо.

И в эту ночь опять долго не мог уснуть медведь Лаврентий, все ворочался, толкал медведя Спиридона под бок:

– Ты помнишь, Спиридон, как плакал Филька? Помнишь, какие у него по щекам слезы текли? Круглые, с горошину. Я таких слез и не видел никогда.

– Спи ты, – отмахивался от него медведь Спиридон и прикрывался подушкой.

Так и повелось у них: сперва медведь Спиридон уговаривал медведя Лаврентия поделиться едой с кем-нибудь, а уж потом и сам медведь Лаврентий чуть что и предлагает бывало:

– Поделимся, Спиридон? Мы с тобой еще добудем.

И помогать приохотился. Совсем мало лежать стал. Поговаривал:

– Хоть я и не солнышко, хоть и не согрею всех добротой своей, но кое-кого согреть все-таки могу.

И однажды сказал медведю Спиридону:

– Иди, Спиридон, домой. Пока я собирался учить тебя своей жизни, твоей выучился. И иной мне теперь не надо».

Обида медведя Михайлы

Выбил дятел последнюю сказку, смотрит – осталось еще немного места. Подумал и сделал приписку «Все эти сказки записаны со слов черепахи Кири-Бум. И поэтому все здесь верно от слова до слова». И расписался в самом низу – Ду-Дук.

И оглядел еще раз березу. По самому верху ее было красиво выбито: «СКАЗКИ ЧЕРЕПАХИ КИРИ-БУМ». И вниз по стволу шли сказки до подписи. Оглядел, остался доволен. Поддернул красные шаровары, сказал:

– Хороша береза, велик труд.

И поднялся тут с поваленной липы медведь Михайло. Обида его зацепила. Это что ж, выходит, зря он эти дни дрожал у березы? О нем и рассказывать не собирались? Что он, хуже всех?

– Это что ж, один я остался без сказки? Во всей роще одного меня обошли? О барсуке и то рассказали.

– О нем есть что говорить.

– А обо мне нечего? Жизнь целую прожил и нечего рассказать обо мне?

– Слон тоже целую жизнь прожил, – сказала черепаха, – а умирать стал, оглянулся и увидел – прожитого-то нет.

– Какой слон?

– Африканский. Птицы наши зимовали в Африке, рассказывали мне о нем. Разве я вам не говорила? Тогда послушайте:

«Почувствовал Слон, что пришла пора умереть ему и оглянулся на прожитое. Перебрал в памяти долгую жизнь свою и увидел: никому он за время, пока ходил по земле, зла не сделал, никого не обидел ни разу.

И похвалил Слон самого себя:

– Со спокойной совестью могу умереть я, потому что честно жизнь прожил – никого не обидел. А ведь я большой, силы во мне много, сколько зла я мог причинить всем, а вот не причинил, чиста моя совесть перед Африкой.

И тут стал вспоминать Слон: а чего доброго сделал он родной Африке за долгую жизнь. Все перебрал в памяти, что было. Вздохнул: да, немало он за свою жизнь плохого видел. Один раз идет он, смотрит: обезьяна плачет. Можно было остановиться, успокоить, а он прошел мимо, хоботом помахивая.

Так рассудил Слон:

– Кто обезьяну обидел, тот пусть и слезы вытирает ей. Зачем мне еще в это дело вмешиваться.

А то еще случай был: стоял он в тени под пальмой, от жары прятался. Смотрит: крадется лев к антилопе. Мог бы крикнуть ему Слон:

– Оставь ее, у нее же детеныш.

И лев бы его послушался. Но Слон промолчал. Так рассудил он:

– Зачем мне вмешиваться? Я никого не обижаю, честно живу. Пусть и лев о своей чести сам думает.

А лев задрал антилопу, и остался ее детеныш сиротой.

А то еще случай был… Да мало ли их было за долгую африканскую жизнь?

– Эх, – вздохнул еще раз Слон. – Сколько силы я носил в себе и сколько мог добра сделать. Я ведь от природы добрый. Добрым я родился, да только доброта моя неявленной осталась.

И сомнение тут взяло слона: все-таки честно или не честно прожил он жизнь свою? Так и умер в сомнении».

– Вот так со Слоном-то было, – сказала Кири-Бум и сдвинулась с пенька.

Но медведь Михайло и теперь не успокоился:

– При чем здесь Слон? Он жил в Африке где-то, а я здесь среди вас живу. Обо мне речь вести надо.

– А я о тебе и вела речь, Михайло. Злого ты никому ничего не сделал, но и доброго от тебя никто ничего не видел. Какую о твоей жизни сказку можно рассказать, как не ту, что рассказала я.

– Это что же, я, по-твоему, – африканский Слон?

– А с кем еще тебя можно сравнить?

Так сказала черепаха Кири-Бум, а медведь Михайло обиделся и пошел прочь с поляны. Но чем дальше уходил он, тем тревожнее становилось на сердце у него. Это верно, что он зла никому не сделал, но верно и то, что добра от него никто не видел. Сколько раз Заяц за помощью прибегал к нему:

– Помоги, Михайло Иваныч, совсем волк одолел, проходу от него не стало.

Но Михайло к медведю Спиридону отсылал его: ссориться с волком не хотелось. Просили его сколько раз постращать медведя Тяжелая Лапа:

– Обижает всех, обнаглел совсем. Ты сильнее его, припугни.

Но и тут Михайла не изменил себе – ни слова не сказал медведю Тяжелая Лапа. «Он меня не трогает, зачем же я буду отношения с ним портить».

Перевеял в памяти медведь Михайло жизнь свою и увидел – и верно, ничем не отличается он от африканского Слона. Сказал:

– Смотри ты, живем в разных концах земли, а как похожи друг на друга.

И тут же добавил:

– Хорошо хоть на березе места не оказалось больше, а то бы записали такую позорную сказку обо мне. А не записанную ее ведь скоро забудут.

Но зря радовался медведь Михайло, Не суждено было сказке о нем забыться. Правда, места ей на березе не оказалось, о чем дятел Ду-Дук искренне сожалел и, поддергивая красные шаровары, все повторял:

– Эх, такая сказка и незаписанной осталась.

И вдруг подпрыгнул и взмахнул крыльями:

– А я ее на пне выбью.

И тут же выбил ее на пне, с которого рассказывала Кири-Бум свои сказки. Оглядел написанное и говорит:

– Чего-то тут не хватает. Сказка хорошая, но как узнают, что она про нашего Михайлу Ивановича сложена.

Подумал и написал сверху: «Посвящается медведю Михайле».

– Вот теперь все в порядке. Теперь можно и домашними делами заняться, – сказал дятел и полетел домой.

Разошлись и остальные все. У березы осталась только черепаха Кири-Бум. Ей хотелось одной побыть у березы. Но одной ей побыть не пришлось: опираясь на посошок, подошел медведь Спиридон.