Венчание со страхом - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 34

Тут в кабинет заглянул оператор телегруппы Лева Львов.

– Привет, привет. – Он плюхнулся на стул и протянул Кате баночку ледяной пепси. – Ну и жарища на улице! Я с ДТП на Каширке. На солнце градусов тридцать, как в Сахаре. А ты, Екатерина, все пишешь, все пером скрипишь. Все скрипи-ишь и скрипи-ишь – как кузнечик.

– Как сверчок. Они зимой скрипят за печкой. – Катя положила статью в папку. – Лев, мне тут одна вещь от тебя потребна.

– Что за вещь? – Лева облокотился о стол. – Когда женщина начинает меня о чем-то просить, я… делаю всегда, как она хочет. Так что за вещь, что тебе потрэбна?

– Ты с группой захвата в притон в Знаменске выезжал, – Катя безмятежно улыбалась. – Героинщиков снимал. Про ломку что-то говорил, про кайф словившего, помнится. Так вот. Дай-ка мне, Лева, эту кассетку на выходные. Мне впечатления от живой картинки нужны для репортажа.

– И это все? – Лева разочарованно приподнял свои роскошные самурайские брови. – Все, что тебе от меня потребно на эти выходные? Подумай хорошенько. Не торопись.

– Все, Левочка.

– Хорошенько подумай.

– Кассету, Лева, я жду.

– Па-ажалуйста. – Львов подошел к тумбе с видеоаппаратурой, порылся в ящике и достал нужную видеокассету. – Твои запросы, ласточка, на редкость скромны.

– Я всегда славилась скромностью. – Катя спрятала кассету в сумку. – Это одно из моих многочисленных достоинств. А ты не знал?

Домой она отправилась не сразу. Решила сначала заскочить в «Птицу» на Пушкинской: опустевший холодильник требовал пополнения запасов. А после «Птицы», несмотря на вечернюю духоту, Катя просто не могла уже не зайти в «Наташу» и перемерила там целый сонм изящных дорогущих босоножек испанской кожи.

Было уже семь вечера, когда она наконец рассталась с обувным отделом, нырнула в поток прохожих на Тверской и на ступеньках подземного перехода внезапно столкнулась с… Павловым.

– Катя, вы? Вот здорово! – Он стоял прямо перед ней: такой свежий, чисто выбритый, подтянутый, в белоснежной сорочке с галстуком и идеально отглаженных брюках.

Катя помнила его вчера совсем иным: в футболке, джинсовых шортах, с завязанным у пояса узорным свитером. Ночная попойка должна была как-то на нем отразиться – отечностью или небритой щетиной… Но нет – даже следа «споласкиваний дачи» на лице Павлова не замечалось. На Катю смотрел клерк, этакий эталон белого воротничка – эталон от щегольской, сбрызнутой туалетной водой стрижки до кончиков модных начищенных ботинок.

– Вы куда идете? – спросил этот «белый воротничок» бодро и радостно.

– Я вообще-то домой иду, а вы… – Катя замялась.

Павлов галантно забрал у нее пакет с полуфабрикатами.

– Вы думали, что мы до сих пор гудим? Угадал? Нет, увы, увы. Ночь миновала, чаши опустели. Но хорошо посидели. Ой, хорошо! Молодость вспомнили, розовую юность. Я под утро от Сережи ушел. Мой «партизан» – ранняя пташка. В семь уже на ногах. Мы с ним во дворе бегаем, а потом на лоджии водой обливаемся.

– Как это на лоджии?

– Ванночку ставлю и поливаю его из кувшина. Свежий воздух, прохладная водичка. Спартанца ращу. Теперь на даче вот будем купаться ходить. А вы очень домой торопитесь? – Павлов улыбнулся. – Может, зайдем перекусить? – и он кивнул на громоздившийся за их спинами «Макдональдс». – Я ужасно рад, что вы вот так неожиданно об меня споткнулись.

– Я не споткнулась, – Катя тоже улыбнулась. Глупо, как ей показалось, но от этой глупости отчего-то стало весело. – Вообще-то я не особенно тороплюсь.

– Тогда идемте. Я с девушкой лет сто в кафе не сидел, честное слово. Доставьте мне такое удовольствие.

В «Маке» Павлов усадил Катю за белый пластмассовый столик на втором ярусе, а сам спустился к стойке и через минуту вернулся с подносом, ломившимся от бумажных сверточков и стаканчиков.

В его отсутствие Катя переводила дух – в зале «Мака» вовсю работали кондиционеры.

– А вы, Виктор, вроде бы в отпуске, – сказала она, когда он сгрузил на столик чизбургеры, жареную картошку, коктейли и сладости.

– Вроде бы. Но еще не почувствовал даже. А вот сегодня в офис срочно вызвали. Нет, надо из Москвы немедленно убираться. А то замучают.

– Вы в турагентстве работаете?

Он кивнул.

– «Восток» наша контора называется, а это дело тонкое.

– А маршруты путешествий у вас куда? На Ближний Восток? На Дальний?

Он вздохнул.

– Да сейчас уже и ни на Ближний, и ни на Дальний, и даже ни на Средний. У нас какая-то свистопляска началась. Реорганизации, слияния, размежевания. Сложности финансовые. Программы свертываются, и чувствую, что, – он положил перед Катей огромный бургер с чем-то аппетитным, – придется мне после отпуска искать новую работу. Лавочка, кажется, к тому времени наша полностью накроется.

– Вы сначала сказали – офис, а теперь – лавочка…

– Лавочка, Катя, лавочка. Увы. И ей я отдал пять лет своей жизни. Чтоб она провалилась!

– Наверное, трудно вам приходится – и мальчика воспитывать, и работать. Но он у вас – прелесть.

– Хороший пацан. Он меня как никто понимает, – Павлов улыбнулся. – Мы с ним дружно живем. Соседка наша, старушка, считай, нянька его. Я ей плачу, ну, она охотно помогает мне с ним управляться и по дому тоже – убраться там, постирать.

– Чен Э – сын ваших друзей, да?

– Был. Теперь он мой сын. – Павлов пододвинул Кате коктейль. – Удивительное чувство, знаете ли: однажды утром просыпаешься, и ты – уже отец. А приемный, нет ли… Это… В сердце этого не носишь. Они, его родные родители, действительно были моими друзьями. Даже больше. В Таджикистане до этой войны много китайцев жило. Я с Чен Чжоу – отцом Чен Э – еще в восемьдесят третьем познакомился, когда в военном госпитале лежал в Кулябе. Он хирург был от Бога. И невеста его там же работала – фарфоровая такая китаяночка – врач-анестезиолог. Они меня спасли. Сделали операцию, когда все уже на меня рукой махнули. Рискнули и спасли – все удачно прошло. Если бы не они – подох бы я там. А потом они поженились. Я на свадьбе был. Китайская свадьба, настоящая. И потом к ним приезжал, когда демобилизовался, когда в институте учился. Чен Э у них не сразу родился, но потом все же родился. А когда Чен и его жена погибли, я…

– Их бандиты убили?

– В «Новостях» говорят – «представители вооруженной оппозиции». – Глаза Павлова, вернее, стекла его дымчатых очков блеснули, отразив закатное солнце, вливавшееся в панорамное окно ресторана. – Как будто мало мы эту оппозицию, этих подонков занюханных в Афгане жгли!

Катя с трудом проглотила кусок. Ей отчего-то стало не по себе. Холодом каким-то дохнуло. Она знала: война не ведется в бархатных перчатках, тем более та, афганская. Но как же не вязались нынешняя белоснежная сорочка и дымчатые очки Павлова с этим его словечком из далекого прошлого – жгли.

Но он говорил уже о сыне, и лицо его просветлело:

– Вот отдохнем недельки три, а осенью я основательно займусь одним делом. Говорят, есть центр – последнее слово медицины. Ну, может, что-то попытаются сделать с его слухом. А если ушки ему подправят, то все остальные проблемы снимутся. Я перед его родителями в долгу, а значит, и перед ним. Ну, буду возвращать по мере сил.

– Мальчик пострадал и от этой, гражданской, и от той войны, – заметила Катя грустно. – Не прямо, но… они такие, ну глухонемые, рождаются, говорят, если у матери во время беременности был сильный нервный стресс. Она же врач военный была, а значит, стрессов ей хватало… Господи, ну почему так все несправедливо? Не везет никогда хорошим людям. Почему это так, Виктор, а?

– Так мир устроен. – Павлов смял бумажный стаканчик и положил его на поднос. – Так мир устроен, – повторил он как-то уже по-иному и продолжил: – Чей удел – вращение и кружение. Подвижно время, как родник, как струи водяные… Это Рудаки. В институте самый мой любимый поэт был. Как говорят древние книги, к тому же – настоящий мужчина.

Катя смотрела на Павлова и думала: «Вот человек, который вхож в музей и знает тех, кто работает там и на базе. И он человек мужественный и много чего повидавший. А неплохо было бы записать его в союзники, отправляясь туда, где творятся столь странные вещи. Вот взять да и рассказать ему прямо сейчас, что я узнала. Он бы с Мещерским…»