Темный инстинкт - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 24

Потом пейзаж резко изменился: курортно-ухоженный ландшафт остался в стороне: до Сортавалы было добрых двадцать пять километров, а городок, куда направлялся Кравченко (куда в прошлый раз их возили в прокуратуру), был всего лишь обычным рабочим поселком городского типа. Замелькали косые пятиэтажки – серые, в потеках сырости, с покривившимися балконами с развешанным на них разноцветным тряпьем.

Следом потянулись унылые, похожие на стеклянные ангары провинциальные магазинчики – некоторые заколоченные, другие, напротив, щеголяющие пластмассовыми вывесками-козырьками и старательно выполненными в подражание «западному» стилю аляповатыми вывесками: «Торговый дом», «Трейд юнион корпорейшн», «Супермаркет». Посреди пыльной площади – центра города – одиноко, как пенек на пожарище, торчал памятник вождю. На него тут никто не покушался, все махнули рукой. Напротив, у остановок автобусов, вдоль всей дороги кипела суетная жизнь – оптовая ярмарка. Палатки, ларьки, тенты. На самодельных прилавках – снедь, средства от клопов и тараканов, туалетная бумага, колготки, трусы, и тут же рядом сельский натуральный продукт – связки золотистого лука, огурцы, картошка, творог в железных лотках, бидоны с молоком, корзинки и ведра с яблоками, капустой, кабачками.

Возле каждого прилавка – да что прилавка, просто груды пустых ящиков, колченогих самодельных подставок – сновали люди: покупатели, зеваки, карманники, прохожие. И все это пестрое горластое торжище щупало товар, пробовало на вкус, взвешивало купленное на допотопных весах, спорило о цене, материлось, сокрушалось о дороговизне, подсчитывало барыши, просило милостыню…

Кравченко ехал в этой вавилонской толчее со скоростью черепахи и все-таки едва не влип в аварию: что-то темно-зеленое низенькое вдруг возникло прямо перед капотом – точно карлик из-под земли вырос. Кравченко нажал на тормоза.

– Ты что?! – взревел он. – Тебе жить, что ли… – И осекся.

На проезжей части в двух шагах от машины сидел на дощатом щите с колесиками безногий парень в камуфлированном комбинезоне. Впрочем, комбинезоном этим он пользовался только наполовину – верхней курткой. Нижняя же часть – обе штанины – была отрезана, потому что так же отрезаны (почти по самое бедро) были и ноги. Лицо калеки – молодое, одутловатое – побагровело от усилий. Он опирался левой рукой на короткую палку, которой отталкивался от земли, направляя свою «тачку». Другая такая же палка выпала и откатилась почти под самые колеса «Хонды».

– Прости, браток… не рассчитал, – выдохнул парень. И Кравченко явственно ощутил ядреный водочный дух. – Думал, проскочу. Да вот не смог.

Кравченко полез под машину, достал палку.

– На. Помочь?

– Я сам.

– Да ладно – сам. Тебе на какую сторону?

– Вон к остановке.

Кравченко нагнулся, обнял парня за торс, приподнял и, толкая перед собой ногой «тачку», перенес калеку на тротуар к остановкам желтых рейсовых «Икарусов».

– Как девку ты меня. – Инвалид смотрел снизу вверх, задрав голову. Кравченко увидел, какие голубые (точно васильки) и молодые у того глаза. А вокруг, несмотря на молодость, – лучики морщин. – Спасибо.

– Из Чечни?

Парень кивнул.

– Живешь здесь?

Парень снова кивнул.

– А что ж так вот? Родных, что ли, нет?

Кравченко чувствовал, что краснеет (а с ним это ой как редко случалось!).

– Так проще. Никаких претензий никому. – Инвалид поудобнее уселся на своем помосте. – На протезы собираю помаленьку. Торопишься?

– Нет.

– Тогда на вот деньги. – Парень полез в нагрудный карман. – Купи мне пивка бутылочку, а то я до окошка не дотянусь.

Кравченко повернулся, нашел первый же ларек, отоварился там двумя бутылками «Баварского» пива и бутылкой «Жигулевского». Потом он отдал пиво инвалиду, а сверху положил сотенную.

– Денег не жалко? – инвалид вертел в руках бумажку. – Много даешь, брат, щедрый ты. Машина у тебя классная. Под такой и подохнуть легче.

Они встретились взглядами.

– Ты это брось, – Кравченко кусал губы: ему было отчего-то стыдно, да так, что впору сквозь землю провалиться. Только вот отчего? – Брось, слышишь? Не смей.

Он повернулся и пошел к оставленной посреди дороги «Хонде», в которую уже успела упереться фарами какая-то облезлая «единичка», исходившая визгливым сигналом. Инвалид смотрел ему вслед.

– Эта машина не моя! – вдруг крикнул Кравченко, высовываясь из окна. Крикнул, сам себе удивившись, словно оправдывался перед этим безногим мальчишкой-алкоголиком в чем-то донельзя недостойном и грязном.

Но к зданию отдела милиции он подъехал уже совершенно прежним Вадимом Кравченко.

Он вышел из машины, включил сигнализацию – «клиф» пискнул придушенной крысой – и вразвалочку зашагал к дверям, украшенным черной доской с тусклой надписью: «Городской отдел внутренних дел».

Надо работать. Работа делает свободным. От всего.

А в отделе пахло катастрофическим авралом. Кравченко сразу же понял это и по растерянно-раздраженному лицу дежурного, восседавшего за древним пультом (такие водились еще в отделах НКВД при грозном Лаврентии Палыче), и по тому, как на первом этаже, где помещался отдел уголовного розыска, беспрестанно хлопали обшарпанные двери, и по тому, с каким безнадежным упорством до зубов вооруженный заступающий на дежурство патруль ППС внимал наставлениям разводящего. Что ж, два нераскрытых убийства в районе за трое суток – ЧП.

На вопрос, где он может найти начальника отделения уголовного розыска по раскрытию тяжких преступлений против личности капитана Сидорова, дежурный молча ткнул в глубь коридора.

По дороге он мельком оглядел окружающую его обстановку: бедность, простота, доходящая до аскетизма, и та казенная чистота, которая бывает только в казармах, на гауптвахтах и в инфекционных изоляторах. Здание отдела давно нуждалось в капитальном ремонте – стены, пол, потолок словно молили о нем. Но… Однако даже тут все словно корова языком слизала – ни пылинки, ни паутинки.

Сидоров оказался в тринадцатом кабинете. Сидел он в полном одиночестве и, бормоча тихие проклятия, пытался починить портативную рацию. Нетрудно было бы вычислить и то, что два, а то и три последних дня опер безотлучно скоротал на месте службы. Об этом свидетельствовало и помятое лицо, и такие же помятые летние брюки-»бананы», которые в столице давно уже вышли из моды, и не совсем свежий воротничок рубашки, выглядывавшей из-под хлопкового свитера. От Сидорова исходил весьма причудливый и многослойный аромат: мятной резинки, которую он лениво перекатывал за щекой, какой-то ядовитой туалетной воды, коей он явно злоупотребил в это утро, и еле-еле заметное под всем амбре алкоголя.

Появлению Кравченко он вроде бы и не удивился. Поздоровался через стол, улыбнулся лениво и вместе с тем снисходительно. И Кравченко тут же подумал, что в Сидорове многое, наверное, должно нравиться местному прекрасному полу: и его небрежно-уверенные манеры, и это состояние вечного легкого подшофе, и сила его рук, и улыбка, и эта бархатная родинка-мушка на смуглой, гладко выбритой щеке. «Бабник ты, Шура, в натуре. И через баб многое в этой жизни имеешь. Но и теряешь через них тоже немало», – умозаключил Кравченко, а вслух изрек:

– Дело у меня неотложное. Но прежде хотелось бы узнать: как мы сегодня беседовать будем – на «ты» или на «вы»?

– А тебе как хочется? – усмехнулся Сидоров.

– Ясно. Считай, лед тронулся сразу. Новости есть?

– Ищем, – Сидоров нахмурился. Зазвонил телефон. Он слушал то, что ему говорили, со скучающим видом. – Ладно. Проверьте. Мы ж это уже обговорили. Сто раз, что ли, повторять? Ну ладно, сделай. Нет. Я потом сам подъеду. Са-ам! Ладно. Пока.

– Ищут пожарные, ищет милиция… Слушай, Шура, – Кравченко облокотился на стол так, что тот аж заскрипел. – Мне это дело ой как не нравится. Я про убийство Шипова. Про того ханыгу сказать ничего не могу, а это дрянь дело.

– Это в каком смысле дрянь? – прищурился Сидоров.