Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 61

– Феликс, ты, конечно, понимаешь… Это вещи такого сорта, что… Словом, это опасные вещи. О них никто не должен знать. Это я насчет людей, которые живут в твоем доме… – Белогуров наблюдал за Михайленко, завороженно разглядывавшим ТСАНТСУ, извлеченную из кокона китайского шелка и водруженную на специальную подставку. Он впервые тогда подумал: «Это опасный сумасшедший. Даже хуже нашего Чучельника. Гораздо хуже. В том взрыве, в том пламени пожара, расплавилась не кожа его, а его проклятые вывихнутые мозги!»

– Я понимаю. Конечно, конечно, – Феликс послушно кивнул. – Ты не бойся. Но ведь об этой ВЕЩИ уже кто-то знает. Кто-то в курсе – в агентстве Табаяки, например… Те, кто перевозил эту прелесть через границу… Кстати, как вам удалось переправить ее из…

– Из Сингапура, Феликс. Табаяки перекупил ее у какого-то филиппинца-коллекционера. Сотрудника бывшей администрации диктатора Маркеса… – Белогуров изложил заранее приготовленную «легенду» о том, как «вещь переправляли через границу». – Это очень дорого стоило, – закончил он.

Тогда Феликс вместо ста тысяч по договору уплатил ему, не торгуясь, сто тридцать тысяч долларов (Белогуров не был честен с Салтычихой, называя сумму). А потом, прикрыв глаза, тихо произнес:

– Я понимаю, как вам было трудно достать, но… Ты не мог бы достать мне еще одну – для пары? Я заплачу сто пятьдесят.

Белогуров чуть-чуть не сорвался тогда (к горлу клубком подкатила ярость): «Да на кой… тебе эта мертвечина?! Да ты знаешь, какой ценой она нам досталась, ублюдок?!»

Но он сдержался, не вспылил. Сто пятьдесят тысяч долларов. Можно будет почти полностью расплатиться за квартиру и за ремонт, подвести «дебет с кредитом» с Салтычихой, можно будет, наконец, махнуть на Багамы с Лекс – к чертовой матери от всего этого кошмара, под шумящие от океанского бриза пальмы на коралловый песок… И потом, опять же, всю черную работу сделают братья Дивиторские – братья-психи, братья-маньяки, братья-убийцы, братья-чудовища. Ведь им с этих денег причитается ровно половина. А Егор за тысячу баксов мать родную зарежет…

И Белогуров путано пробормотал только, пряча от Михайленко глаза: «На это потребуется время, Феликс. Несколько месяцев, быть может, и полгода… Но, в общем, я постараюсь для тебя, заряжу все, какие возможно, каналы, снова свяжусь с агентством в Сингапуре и… Когда вещь будет у меня, я тебе сообщу».

Им с Егором и Женькой потребовалось гораздо меньше времени – на дворе стоял лишь июль. Но Белогуров так подгонял братьев, потому что тогда Феликс сказал ему, что «если ты не успеваешь позвонить мне до конца июля – то все придется отложить ровно на год». В августе Михайленко уезжал в Швейцарию. Ему предстояла очередная пластическая операция. А если сто пятьдесят тысяч долларов не поступят в распоряжение Белогурова в этом году, то… то не стоило и затевать весь этот новый кошмар. За двенадцать месяцев неоплаченного долга Салтычиха бы просто стер галерею и ее персонал в порошок. Потому-то они так торопились со второй ВЕЩЬЮ, подгоняли Чучельника. Потому-то Пекин, бедняга, и…

Белогуров не успел пожалеть убитого китайца – остановил машину перед железными воротами гигантского глухого забора, окружавшего дом с медной крышей. От Киевского шоссе к особняку вела новенькая бетонка, проложенная через пустырь, заросший лебедой и чертополохом. Вдали маячил жидкий лесок, к его опушке лепилась хлипкая деревенька. Оттуда пахло жильем, дымом. Лаяли собаки. Трещал по деревенской улице мотоцикл.

Ворота открылись – одна из створок поехала вбок. Белогуров подрулил к массивному кирпичному крыльцу. Голый двор: ряды молодых чахлых саженцев, клумба, за которой никто не ухаживает, заросший газон. Феликсу Счастливому долго придется ждать, когда под окнами его кирпично-медного страшилища разрастется фруктовый сад, в тени которого можно будет коротать знойные деньки…

Белогуров обогнул машину, бережно достал с заднего сиденья деревянный футляр. И тут же, вместе с дрожью в коленях ощутил сильнейший позыв – мочевой пузырь за дальнюю дорогу переполнился так, что сейчас, кажется, из глаз польется. На крыльце его встречал Петр (тот самый санитар). Разговаривал с кем-то по радиотелефону: «Сахара я привезу, достал, по старой цене еще… Смородину обобрали уже? Ну что, хватило на варенье? Да привезу я тебе сахара, сказал! Завтра же… А с огурцами ты…»

Белогуров, крепко сжимая в руках футляр, поднялся по ступенькам. Интересно, неужели у Петра и семья есть? И когда успевает – ведь он при Феликсе круглосуточно, как верная нянька…

– Он вас ждет в кабинете отца, – Петр прикрыл трубку ладонью. – Вам помочь, Иван Григорьевич?

– Нет. Я сам. Спасибо. Не стоит беспокоиться. Варенье, значит, дома варите?

– Мать тревожится – цены на сахар, старуха ж… С дачи ягод привезла. У нас садовый участок под Дубной. Смородины красной в этом году – гибель…

Гибель… Это словечко Белогуров повторял про себя, когда, облегчившись, мыл руки в туалете, тупо глядя на свое отражение в большом зеркале. Почему гибель? Он же должен был сказать «много».

Словечко сверлило мозг. Хотелось отмахнуться от него, как от назойливой мухи. Белогуров молча наблюдал, как Феликс (с их последней встречи он еще больше похудел и осунулся), вертя руками колеса своей тележки, кружил вокруг стола, в центре которого на резной полированной подставке была тсантса. Белогуров, несмотря ни на что, испытывал облегчение: вот и все. Все кончилось. Сейчас он отдаст мне деньги, я уйду из его дома – и все. И больше мы никогда, никогда…

– Очень красивый. И заметь – черты, хотя они значительно уменьшились, совсем не исказились, не деформировались. – Феликс снизу заглянул в лицо Белогурова. – Это был, наверное, славный воин, вождь какого-нибудь племени с островов?

– Это был китаец. Табаяки сообщает, что это был некогда бедный китайский коммивояжер. Эта вещь не такая уж и старая, Феликс. – Белогуров (это пьянящее чувство, что, мол, ВСЕ, я навеки расстаюсь со всем этим кошмаром, – словно прибавляло ему уверенности) выпрямился. – Примерно двадцать пятый – тридцатый годы, ретро, одним словом.

– Меня не волнует их возраст. Какая разница, сколько лет этим вещам? Они могли быть изготовлены и вчера, – Феликс все заглядывал в лицо Белогурову. Он подъехал к сейфу, укрепленному в тайнике за книжным шкафом, и достал оттуда сверток, упакованный в самую обычную газету – кажется, в «Экстра-М». – Вот, держи. Как мы и договаривались.

Белогуров не унизился до того, чтобы пересчитать. Положил деньги в свой портфель. Наступила пауза. Он уже было хотел сослаться на неотложное дело и откланяться (оставаться в этом доме, где этот «сумасшедший безногий ублюдок» как зачарованный любуется тем, во что превратился любимый Салтычихин телохран, – было выше его сил), но… Феликс вдруг нарушил молчание:

– Я скоро уеду. Ложусь в клинику. Опять будут пытаться прилепить к моим бедным сопелкам греко-римский профиль. Откуда на этот раз кожу будут брать? На ляжках и на заднице у меня уже живого места не осталось… Я вернусь, если все, конечно, пройдет удачно, к Новому году, годовщине смерти родителей и сестры. И знаешь, о чем я подумал? После всего того больничного ада я бы хотел сам себе сделать маленький подарок. Подсластить существование, так сказать, заиметь стимул…

– Какой подарок? – хрипло спросил Белогуров.

Михайленко вернулся к столу.

– Чудесная вещь. В ней чувствуется скрытая сила. Ведь это амулет, да? Против кого его употребляли? Злых духов, демонов? Странные жестокие языческие боги Востока… Знаешь, я тут вычитал у Либания3 любопытнейшую мысль. Он считал, что «жестокость не присуща людям от рождения. Это вынужденная мера: люди просто страшатся перемен в жизни и стараются избежать их любой ценой«.

– Какой подарок, Феликс? – повторил Белогуров. ГОСПОДИ, Я ЖЕ ПОКЛЯЛСЯ ЖИЗНЬЮ СВОЕЙ, СЧАСТЬЕМ СВОИМ – НИКОГДА БОЛЬШЕ…

– Знаешь, я читал – существуют белые тсантсы. Редчайшие из редких. Из головы европейцев: миссионеров, моряков, искателей жемчуга, просто бродяг…