29 отравленных принцев - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 36

– Посуду всю немытую изымаем. – Колосов начал осторожно все упаковывать в мешки.

Катя открыла холодильник. Он натужно гудел и дребезжал от пустоты – пять яиц в мисочке, упаковка йогурта, два банана, зеленое яблоко, пакет майонеза, упаковка сока. Катя вздохнула – до боли знакомая картина.

– Никита, – сказала она, – ты по утрам, когда встаешь, что пьешь?

– Воду, – Колосов грохотал сковородками в духовке плиты, отчаянно чертыхался – оттуда выскакивали быстрые, резвые тараканы, – чай, кофе. Иногда это еще… ну, знаешь… в банке из-под маринованных огурцов маринад остается. Кисленький такой…

– Это утром-то? – ужаснулась Катя.

– Ну, бывают в жизни моменты, когда мужчине хочется рассола.

– Понятно. А вот сок грейпфрут-апельсин ты любишь? – спросила Катя, извлекая из холодильника упаковку сока.

– Нет, грейпфрутовый? Бр-р-р, гадость, у него привкус, как хина, горький.

– Привкус? – Катя осторожно поставила упаковку на стол. – Уголок срезан. Сок пили, выпили примерно стакан. Посмотри в мусорном ведре – отрезанный уголок от пакета там?

– Тут, – Колосов заглянул в мусорное ведро под раковиной.

– Значит, сок открыли здесь. Я, например, тоже часто по утрам сок пью. Особенно в такую жару.

– Что ты мне этим хочешь сказать?

– Я звонила Заварзиной. Она назвала время: 7–7.30 утра, когда яд попал в желудок Воробьевой. Остальные продукты в холодильнике не тронуты. И потом, кроме сока, тут больше нет ничего открытого.

– Значит, изымаем сок, бутылку из-под вина и немытую посуду, особенно чашки. – Колосов внимательно осмотрел коробку сока, затем нагнулся и начал ощупывать пальцами глянцевую картонную поверхность. – Вроде что-то шершавое, но без экспертизы… Я сейчас это упакую. Сегодня же отвезу все это Заварзиной, она допоздна в лаборатории сидит. Слушай, Катя, а правда про нее говорят, что она старая дева?

– Это тебе лучше знать, вы такими делами все особенно интересуетесь, – ядовито сказала Катя, – я Заварзиной утром позвоню.

Утром она первым делом позвонила в экспертно-криминалистическое управление.

– Следы таллиума сульфата в соке, – сухо сказала Заварзина, – а на коробке обнаружен след от укола шприца. Место укола затем смазано клеем «Момент».

– А отпечатки пальцев на коробке? – быстро спросила Катя.

– Ваши с Колосовым и самой Воробьевой. И еще следы мыла.

– Мыла?

– Думаю, что после того как была проделана операция со шприцем – только так концентрат таллиума мог попасть в запечатанный пакет, коробку тщательно вымыли с мылом. Кто-то пытался уничтожить все следы. А уж потом до нее дотрагивалась Воробьева. Катя, – Заварзина явно нервничала, что бывало с ней очень редко, – как же поступили с этим рестораном? Его закрыли или нет?

– Колосов сказал: временно закрыли до выяснения. Там будет опергруппа работать. Опрашивать персонал – поступал ли в ресторан грейпфрутовый сок и какой марки. Принесла ли его Воробьева домой из ресторана или в магазине где-то купила. Если окажется, что она приобрела его в магазине и в ресторан такой сок не поступал, не останется оснований держать это заведение закрытым, потому что…

– Я бы у них вообще лицензию отобрала, – жестко сказала Заварзина. – Ну а мотив? Мотивы всех этих убийств Колосов прояснил?

Глава 16

Прошлогодний журнал мод на футбольном поле

Была суббота. Солнечный тихий день.

– Я должна бороться. Мне ничего не останется – только бороться, – сказала Марья Захаровна Потехина.

Они с Иваном Григорьевичем Поляковым сидели на пустой трибуне стадиона на спортивно-тренировочной базе в подмосковном Новогорске. Перед ними расстилалось футбольное поле. Трава на нем была желтой, сожженной солнцем. На поле бегали футболисты. Кто-то гонял мяч, кто-то отжимался лежа, кто-то отдыхал, вытирая пот махровым полотенцем. Потехина напряженно и нежно следила только за одной фигурой на поле – за своим старшим сыном Глебом. В паре с другим игроком он отрабатывал пас мячом.

– Вот ради него и ради Борьки должна бороться, – сказала Потехина, – только началось все, а сил словно уж и нет.

– Тебе это так кажется, Маша, – мягко сказал Поляков. Он был одет по-спортивному – в белые джинсы и черную футболку «Пума», но молодежная эта одежда – кроссовки, бейсболка —только подчеркивала его морщины и возраст, – мы все будем бороться, это наше общее дело. И мы, Маша, все на твоей стороне – ты это знай. Будем вместе ходить по инстанциям, будем добиваться. Сейчас не то время, чтобы вот так просто, безнаказанно можно было порушить чужой бизнес из-за каких-то сомнительных подозрений.

– Но они вчера привезли и показали мне оба заключения экспертизы, – тревожно сказала Потехина, – и по Студневу, и по Лене. Иван, они ведь были действительно отравлены! Милиция в этом нисколько не сомневается.

– Но у них нет и не было никаких доказательств, чтобы утверждать, что это произошло именно у нас в ресторане, – возразил Поляков. – Как у них язык повернулся такое заявить, как они выдумать такое могли? Маша, дорогая, это, конечно, ужасная трагедия, и мы все скорбим, особенно о Лене Воробьевой, но ведь это… это могло произойти с ними где угодно. Почему же они взялись за нас? За что же они хотят уничтожить ресторан?

– А что насчет этого проклятого сока? – спросила Потехина.

– Ну что? Милиция снова приезжала, допрашивала нас. Что мы им могли ответить, кроме правды? Все ведь в ресторане знали – Воробьева действительно предпочитала всем другим грейпфрутовый сок. Сколько раз Льва Львовича просила выжать ей на соковыжималке свежий. Иногда брала упаковки из нашего холодильника на кухне, уносила домой. Особенно когда в ночную работала.

– Ты видел, что она у меня ворует, и молчал?

– Маша, милая, это же такая мелочь! О чем ты говоришь? – Поляков сунул в рот сухую травинку. – И потом, девочка была в том возрасте, когда всегда что-то хочется – есть, пить, покупать. Это время желаний, Маша. Я, когда молодой был, еще когда до училища грузчиком работал, – я ведь вечно голодный был как троглодит. А потом, насчет этого сока – они, милиция, при мне ходили в соседний с нашим рестораном продуктовый магазин. Ну, который «24 часа» называется, круглосуточный. Так там тот же самый сок, в такой же точно упаковке на полке стоит. Воробьева могла его и там купить, и в каком-нибудь еще магазине у своего дома. Поэтому вот так безапелляционно говорить, что ее отравили этим злосчастным соком именно в нашем ресторане, они не могут. Не вправе. Это же немыслимо, наконец! При чем тут мы? Это просто какое-то роковое стечение обстоятельств.

– Иван, она… Воробьева ждала ребенка? Она тебе сказала, чей он, от кого, кто отец?

– Про отца она ничего не сказала.

– Как это все ужасно, нелепо. Иван, за что же нам все это? Чем мы провинились?

– Ну, не надо, успокойся… перестань, Маша, не плачь, ну что ты… Мы все сейчас в одной лодке. Мы все будем бороться, отстаивать свои права. Я тебе всем, чем могу, помогу, можешь на меня рассчитывать. – Поляков обнял Потехину за полные плечи. – Ну, не переживай… Знаешь, мне кажется, нет, ты меня послушай: мне кажется, что все не так уж безнадежно для нас. Ну, потеряем мы эти выходные, ну, пусть еще несколько дней потеряем. Но потом они все равно вынуждены будут дать нам разрешение работать.

– Ты правда так думаешь? – спросила Потехина.

– Я уверен. Они ведь все проверили у нас – и врачи, и эксперты – и ничего не нашли. И найти не могли, потому что и не было ничего такого у нас. А тогда, простите, на каком же основании закрывать ресторан, отбирать лицензию?

Потехина вздохнула, прижалась щекой к плечу Полякова.

– Вот поговорила с тобой минутку, и мне сразу легче стало, – сказала она тихо, – палочка ты моя выручалочка, Ванечка… Я вот иногда думаю: зачем я тогда за Федора вышла, а не за тебя? Дура была, ох, дура набитая…

– Федор ухаживал за тобой шикарно. Умел он это – цветы, «Волга» к подъезду, театр, ипподром. Куда мне до него тогда было? Я тогда на тебя и глаз-то поднять не смел, боялся, – Поляков печально усмехнулся.