Меч Тристана - Скаландис Ант - Страница 33

В кувшине, разумеется, был все тот же скотч, о чем теперь уже знала и Бригитта. Изольда, кстати, весь вечер активно подливала Марку самых лучших сортов игристого вина. Расчет оказался верен: виски стало последней каплей, переполнившей чашу. Король быстро сделался благостным и рассеянным. Он, правда, внимательно проследил, как Изольда глотнула из кубка следом за ним, и даже спросил, почему это Бригитта подает королеве второй кубок.

– Так это же кубок с простым яблочным компотом, – пояснила служанка. – Мужчинам не полагается, а женщинам, сами понимаете, нелегко проглотить подобную огненную водицу не запивая.

Марк рассмеялся, довольный собою. А Изольда, как научил ее Тристан (старый трюк, известный любому разведчику) незаметно выпустила в кубок с запивкой все, что успела набрать в рот из первого. Все-таки она побаивалась: вдруг капли на донышке еще способны действовать? А для Бригитты – существовало другое объяснение: накануне ответственнейшей операции по одурачиванию короля Марка ей просто нельзя было терять контроля над собой.

И вот все выпито. Бригитта задувает факелы. Один, второй, третий… Изольда выпархивает из-под одеяла, на минуточку, по нужде, и возвращается, когда уже совсем темно в покоях, король берет ее (Ее ли? Ну а кого же еще?! Ну конечно, ее, королеву!), король страстен, король счастлив, супруга его кричит натуральным криком боли, и кровь течет по ее ногам, пачкая белоснежные простыни, а король ласкает свою любимую молодую жену и утешает ее, и никак не хочет отпустить, но потом все-таки забывается сном, и Бригитта выскальзывает из объятий, а Изольда, стоящая тут же, за их головами, ложится, и Бригитта, наскоро приведя себя в порядок, ходит вновь по просторным королевским покоям и зажигает факелы один за другим, один за другим…

«О, черт! – думала Бригитта. – Разве так мечтала я потерять свою драгоценную девственность? Но чего не сделаешь, право, для любимой хозяйки! Однако после такого, может быть, я все-таки заслужила кое-чего приятного и для себя самой?..»

Сильнейшая, небывалая гроза пролилась в ту ночь надо всем Корнуоллом, прогремела в облаках, просверкала ветвистыми молниями, прошумела в листве резкими порывами ветра. А наутро, когда выглянуло солнце и запели птицы, мир выглядел свежим, умытым, ласковым.

Тристан поднялся ранехонько и по старой памяти отправился пасти свиней. Теперь это уже не входило в его обязанности, но вспомнить молодость было приятно. Он так и подумал: «Вспомнить молодость». В свои-то двадцать пять. Или сколько ему? Посчитать точно было теперь очень непросто. На войне год за три идет. А здесь? Когда в тебе одном два человека, две души, когда живешь в двух мирах одновременно, да еще с представителем третьего общаешься?.. Он ощущал себя пятидесятилетним стареющим героем, потому что было ему теперь от роду столько, сколько Тристану Лотианскому и Ивану Горюнову, вместе взятым.

Все эти грустные мысли прокручивались в голове как-то необычайно легко, они были ностальгически светлыми и даже немножечко смешными. Да, именно так: светлые, печально-смешные мысли. Они походили на разбежавшихся по яркому зеленому лугу крепеньких, розовых, подрастающих поросят.

А дядя нашего свинопаса отсыпался, разумеется, до полудня, даже еще дольше – до обеда.

Обед по случаю замечательной погоды устроен был под открытым небом, в саду. И любимая жена Марка сидела по левую руку от него, а любимый племянник, как и раньше, – по правую. И дозволено ему было брать с тарелки короля. Ничего не изменилось в установленных некогда традициях. Разве что Тристану доверили теперь еще и роль личного телохранителя королевы, что характерно, безо всяких намеков с его стороны или со стороны Изольды. Четверо известных недоброжелателей были, казалось, окончательно посрамлены и уничтожены таким решением короля Марка. Очередное волшебное возвращение славного рыцаря из бывшей вражеской, а ныне дружественной державы лишило их всякой надежды на соперничество. Тристан становился все более и более недосягаем для конкурентов.

Ах, разве могли они знать, какие козыри получат в свои руки уже совсем скоро?! Но еще полезнее было бы им узнать, куда заведут их всех эти самые козыри.

А пока очередной этап смертной битвы (за любовь – одних и за власть – других) еще не начался. За праздничным столом все мило улыбались друг другу: бароны, разумеется, фальшиво и злобно, а Тристан с Изольдой – так даже вполне искренне. Влюбленные, нашедшие друг друга и тем счастливые, они сейчас любили всех на свете.

Им, в сущности, хватало уже того, что они видят друг друга, едят за одним столом и спят под одной крышей. А ведь король по старой традиции приказал стелить Тристану в своих собственных покоях, и только в первую брачную ночь племянник спал отдельно – даже по валлийским и корнуолльским законам это считалось правильным, а уж с ирландскими-то строгостями и вовсе присутствие постороннего мужчины, сколь угодно близкого жениху, было абсолютно недопустимым.

Одним словом, поначалу Маше и Ване понравилось в Тинтайоле. В их душах поселилась легкомысленная, наивная, почти детская уверенность: все будет хорошо. У них будет масса возможностей для тайных встреч. Ведь выше них в государстве – только король, и король искренне любит обоих, а значит, никогда ничего не заподозрит. А на остальных – наплевать. Впрочем, они готовы взять в союзники хоть весь королевский двор. А вот если кто-нибудь будет уж слишком рьяно выступать против королевы и ее личного телохранителя… Что ж, по отношению к таким господам они будут жестоки. В полном соответствии с местными законами. С волками жить – по-волчьи выть. И – вот удивительно – даже эти грядущие расправы казались романтичными, а уж сами тайные встречи заранее пленяли многообразием вариатов и острым, пряным, пьянящим вкусом запретного плода.

Когда они впервые после своего «свадебного» морского путешествия, истосковавшись за полтора дня друг без друга сильнее, чем за всю предыдущую жизнь, уединились наконец в саду и губы их встретились в торопливом порывистом поцелуе, а тело прильнуло к телу, словно не замечая одежды, и руки блуждали по спинам, а ноги уже непроизвольно сплетались, почти переставая служить опорой, – и все это с оглядкой, с напряженным ожиданием в каждой томно звенящей мышце – вот тогда они оба и испытали сильнейшее, новое и ни с чем не сравнимое удовольствие – сладость греховной любви.

А потом Тристан достал из-под одежды небольшой кувшинчик, в который были перелиты остатки скотча, и, расплескав сказочно прекрасную жидкость по трем кубкам, они выпили за свою удачу вместе с подошедшей Бригиттой, стоявшей до этого за кустами и оберегавшей их покой, если только можно назвать покоем этот щемяще-сладкий страх, этот всепоглощающий нежный трепет.

Может, ради таких мгновений они оба и прожили свои предыдущие жизни?

Но уже через три ночи сквозь эйфорию бурной, неистовой страсти проглянули первые зыбкие очертания суровой и запутанной реальности.

Лежа на своей холостяцкой койке и возбужденно-тревожно прислушиваясь к звукам, доносившимся с королевского ложа, Тристан вначале, как обычно, рисовал себе в воображении картины, одна бесстыднее другой, которые не вызывали в нем ревности, а только все более острое, яркое, неодолимое желание, но потом… До него донеслись стоны Изольды.

Это не были стоны боли.

И словно какая-то очень важная струнка лопнула в душе юного любовника. Да, он был стареющим героем, но любовником-то был юным, ранимым и неопытным. А потому в ту самую секунду ощутил очень болезненный укол прямо в сердце. И тогда, чтобы не закричать, Тристан вцепился зубами в подушку.

Что-то вопиюще неправильное было во всем происходящем сейчас с ними. Какая это, к черту, высокая трагедия – это же просто жалкий фарс, комедия абсурда!

Маша была не намного, но старше Ивана, а главное, она была опытнее. Она прожила жизнь, в смысле личную жизнь. У нее был муж, за которого сдуру выскочила еще на втором курсе, а на пятом уже развелась, и после было несколько, возможно много, мужчин. Иван одно время подозревал даже, что очень много. Эти мысли заводили, будоражили его, вызывая горьковато-упоительную мешанину чувств. Он даже не называл это ревностью, может, потому, что стыдился признаться в почти шизоидной ревности к незнакомым, а потому бесплотным для него призракам прошлого.