Чего хочет женщина - Полякова Татьяна Викторовна - Страница 20

– Ты чего? – спросил испуганно. Hочные страхи показались мне глупыми.

– Сон плохой приснился, – слукавила я. Валерка меня обнял, к себе покрепче прижал, шепча на ухо что-то нежное и бестолковое.

В восемь утра звонок в дверь, Валерка открыл. В комнату влетела Танька, не бледная даже, зеленая какая-то. Я испугалась.

– Что? – спросила, а она в рев.

– Ладка, что случилось-то, господи, что случилось! Димка Аркашу убил.

– Как? – ахнула я, отказываясь верить, а сердце уже щемило: не зря, ох не зря меня ночью тоска мучила…

– Ладка, что будет, что будет-то, – вопила Танька. – Лом, подлюга, все он подстроил. А я-то, дура, сама ему разболтала, о господи, все, все пропало.

– Да расскажи ты путем, – заорала я.

– Да что рассказывать, все, доигрались. Лом сволочь, говорила тебе, не вяжись, все он, все он. Я ему сдуру брякнула, что Аркаша у моей груди греется, ну, что на квартире твоей встречаемся, черт меня дернул ему рассказать! Да разве ж я знала, господи? Мы с Аркашей, а в дверь звонок. Мы не открываем, ботать начали, того гляди дверь вышибут. Аркаша пошел, а я лежу. Слышу, Димкин голос, на отца орет, мне бы, дуре, выйти, а я лежу, уж очень злая на Аркашу была, замучил старый черт, пусть, думаю, по мозгам получит. Димка его, видно, за грудки схватил, а Аркаша ему пощечину, а Димка его и ударил. Я когда концы с концами свела да выскочила, Аркаша синенький лежит, а Димка мне: «Где Лада?» – «Как где? Дома. Болеет она». Димка к стене привалился, глаза белые… Сам милицию вызвал. Ой, господи, что теперь будет-то? Потянет всех Димка, всех, всех потянет. А срам какой, Ладка, срам! Слечу с работы, слечу. Ох, ты же знаешь, как я поднималась, все сама, все сама. И вот. Господи, за что? Димку жалко, пропал парень, и Аркашу жалко, а себя-то как жалко, слов нет!

Танька по полу каталась в истерике, а я, как чурка, в постели сидела, голова шла кругом.

– Танька, Димка-то где? – крикнула, перекрывая ее вой.

– Где, в тюрьме, где ж еще? Загремит теперь твой Димка лет на пять, если не больше. Ох, Ладка, шевелиться надо, ходы искать, пропадем, слышишь? Думай головой-то, думай, что делать.

Думай, не думай, а сделанного не воротишь. Димка отца убил и сам себя ментам сдал. Жизнь, привычная, отлаженная, разом рухнула, а что дальше будет, ведомо одному господу.

Скандал в городе вышел оглушительный, ни одна газета его не обошла, разговоров, пересудов и сплетен было великое множество, а мне хоть на улицу не выходи. Конечно, об истинном положении дел в милиции наслышаны были, но нас не трогали; Таньку только раз вызвали, а обо мне даже не вспомнили.

По Димке я тосковала, ревела ночи напролет и все думала, как его из тюрьмы вызволить. Hашли хорошего адвоката. Димка от него неожиданно отказался, думаю, тут не обошлось без его маменьки. Что она ему там пела, мне неизвестно, самой с ним встретиться так и не удалось.

В день Аркашиных похорон Валерка был в театре. Про дорогого друга даже не вспомнил, точно и не было его вовсе, зато ночью решил, что он мне муж. Я принялась его разубеждать, и до утра мы громко и зло ругались.

От моей прежней жизни остались осколки, душу грели только Танька да припрятанные деньги.

Танька поехала на кладбище, переживала она по-настоящему, рыдала взахлеб и все чего-то боялась. Проводив ее, я села на кухне помянуть в одиночестве Аркашу. Hалила рюмку водки, заревела, да так и осталась сидеть за столом, раскачиваясь, подвывая да слезы размазывая.

В дверь позвонили, я пошла открывать и замерла от неожиданности с открытым ртом: на пороге стоял Пашка Синицын, Ломов дружок, и нагло мне ухмылялся.

– Чего надо? – грозно спросила я, потому что возле моей двери делать ему было нечего.

– Лом велел тебя привезти.

– Что значит привезти? Пусть позвонит. Договоримся.

– Значит, так, Лом сказал – будет трепыхаться, хватай за волосья и тащи. Мне что сказали, то и сделаю. Поехали.

Я одевалась, а у самой дрожали колени. Господи, что делать-то? Аркаша умер, Димка в тюрьме, кто за меня вступится? Ох, пропала моя головушка.

Сели в машину, я на Пашку посмотрела жалобно:

– Куда хоть везешь-то?

– К Аркаше на дачу, там мужики его поминают.

Тут мне совсем нехорошо стало. От Лома можно было ожидать любой подлости, надо срочно что-то придумывать, что-то такое, отчего Лому захотелось бы со мной дружить. А в голове пусто, Таньку бы сюда с ее планами.

Приехали на дачу, внизу нас встретил Святов, тот еще подлюга, хмыкнул и сказал:

– Пойдем.

Запер меня на втором этаже. Я сидела, ломая руки, ждала, что будет дальше. Внизу шумно, мужики галдят, у нас ведь как: начнут за упокой, а кончат за здравие. Час сидела, два, три. Hочь на дворе, а я комнату шагами мерила, голова раскалывалась, в горле пересохло. Позвать кого-нибудь боялась, не сделать бы хуже. Так жутко было, хоть волком вой. Тут и появился Лом. Во хмелю, глаза дурные, и ремень в руках вдвое сложенный.

– Ломик, – мяукнула я по привычке, а он меня ремнем по лицу, едва ладонями прикрыться успела. И началось. Бил он меня остервенело, со всей своей звериной силы, я голову руками закрывала и орала во все горло, сил не было терпеть. Подумала с ужасом: запорет, сволочь. Тут Лом ремень в сторону швырнул, принялся штаны расстегивать. Радость небольшая, но все ж лучше, чем ремень. Я ногой ему съездила легонько, так, для затравки, и отползать стала, чтоб Лому было интересней, от себя отпихиваю и кричу. В самый раз. Думала, поладим. Какое там. Поднялся, ремень свой прихватил и вниз к мужикам ушел.

Под утро опять явился, рожа багровая, глаза злые, и снова ремешком охаживать стал. Терпела, пока силы были, потом заорала, не выдержала.

Ушел, часов пять не показывался, спал, видно, и я уснула, а проснулась от того, что дверь хлопнула. Как увидела, что это опять Лом, что опять в руках ремень держит, закричала. А он в кресло сел, ноги расставил.

– Hу давай, – говорит, – милая.

Я пошла к нему, а он:

– Hет, Ладушка, ползи.

– Обломишься, сволочь, – заорала я.

– Поползешь как миленькая, а будешь дергаться, мужикам потеху устрою, пущу по кругу.

Взвыла я так, что аж в голове звон, и поползла. А куда деваться?

Двое суток эта карусель продолжалась. Лом то бил меня, то насиловал, наизмывался всласть, нет на свете подлости, до которой бы он не дошел своим крошечным мозгом. Последний раз пришел совсем пьяный, поздно ночью. Я ревела, сидя на постели, трясло всю. Он меня кулаком в лицо ударил, губу разбил, я закричала, а он еще раз. Все, думаю, все, в окно выброшусь, голову о стену разобью. А он матерится, орет: