Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович - Страница 50

До чего же много зависит от воспитания, окружения, отношения!.. Одному из наших инженеров, что работали не то в Перу, не то где-то еще в Южной Америке, оказывая братскому помощь какому-то из местных народов не то в борьбе, не то в подъеме очередной плотины, подарили щенка. В те времена правила в нашей стране были строгие, но это не посчитали взяткой, тем более что подарили уже на прощание, у трапа самолета.

Инженер, не будучи собачником, щенка привез, но не занимался им, а просто выпускал во двор. Жил он на третьем этаже, щенок на своих кривых лапках ковылял вниз, во дворе писал и какал, а потом бежал обратно и скребся в дверь. Вырос он в какую-то уродливую мелкую тварь, похожую на большую отвратительную крысу. Или на урода-поросенка.

Таких собак у нас во дворе не было, да и вообще не знали. Инженер решил, что над ним подшутили, а бабы на лавочке у подъезда сразу поняли, что гады капиталисты подсунули негодный товар. Но на Руси калек и уродцев жалеют, так что этого щенка, а потом взрослого пса все тоже жалели, гладили, иногда подкармливали. Он целыми днями носился во дворе вместе с дворовыми собаками, играл с детьми в песочнице, облизывал всех пенсионерок на лавочке, всем незнакомым вилял хвостиком и говорил: я свой, я хороший, я бедненький…

Правда, собакам спуску не давал, хотя сам и не задирался. Но когда на него «наезжали» псы даже покрупнее, дрался отчаянно, от обидчиков клочья, и скоро ни один пес не смел на него посмотреть косо. Инженер про него забыл вовсе, выпускал утром, когда уходил на службу, пес целый день во дворе, на детской площадке с детишками, что тоже любили его, таскали за уши и за хвост, кувыркались с ним в песочнице. Инженер работал допоздна, но пес чуял его приход, всякий раз ухитрялся почуять заранее, бросал любую игру и кидался навстречу.

Тот делал небрежный жест, мол, да люблю я тебя, люблю, и бедный пес прямо помирал от счастья. Они уходили в дом, и там пес оставался до следующего утра. Шли годы, пес постепенно старел, хотя оказался на редкость долгоживущим, как и положено непородным собакам. И вот когда он уже был старым, хотя и не совсем дряхлым, больше предпочитал не кувыркаться с детьми в песочнице, а лежать у ног старушек на лавке и слушать их пересуды, вдруг в газетах появилась информация о новой очень дорогой породе собак, что ввозят в Россию новые русские, это ж собаки-убийцы, людей едят, убивают направо и налево. Вдобавок были помещены фотографии этих исчадий ада…

Новый управдом наткнулся на этого пса, ужаснулся, поднял крик. И что надо в наморднике и на поводке, и строгий ошейник с шипами, и вообще держать вдали от населенный мест, а то щас вызовет милицию, и его пристрелят. Бабы подняли хай, за любимого и коротконогого уродца встали стеной, а про газеты сказали дружно, что там всегда брешут. Управдом не сдавался, вызвал милицию. Все это было днем, инженер на работе, бабы защищали уродца сами, а когда кому надо было отлучиться, выставляли взамен себя троих-пятерых соседок.

Кажется, битва длилась почти месяц. Но уродца отстояли. И жизнь, и свободу, и право бегать без намордника. Правда, он уже не бегал, ходил степенно, больше лежал на солнышке у подъезда, в ожидании любимого хозяина, но по-прежнему старался лизнуть в лицо каждого ребенка, всем приветливо вилял хвостиком, а каждый взрослый нагибался и гладил это неудавшееся противненькое существо с поросячьей мордой.

Что добавить? Ну не знали бабы, не знали, что это – ужасная собака-убийца!.. А когда узнали, было поздно. Да и пес не знал, никто ему такую «правду» не сказал.

Часть 3

В Харькове я по-прежнему в «черных списках», работы нет. Однако после прекрасной творческой жизни что-то не тянет идти укладывать асфальт или возвращаться в горячий литейный цех. Набравшись отваги, я отправился в райком партии и заявил как можно тверже, что намерен сняться с партийного учета, т.к., здесь мне работы нет, а я не могу допустить, чтобы государство зря потратило столько денег на мое двухлетнее обучение в самом элитном заведении Советского Союза.

Но одно дело заявить, что вот щас возьму и уеду из города, где меня в упор не видят те, кто совсем недавно угодливо кланялся, другое – суметь сделать. Конечно, всегда можно уехать в тайгу или на лесоразработки, но я уже не вижу иной жизни, кроме как в Москве, где простор, где буйным и дерзким можно разгуляться всласть.

Однако Москва – город закрытый. Проще попасть во Владивосток или Комсомольск-на-Амуре, чем в Москву. Попасть в нее, то есть получить прописку, можно либо только по вызову высоких партийных боссов, а для этого надо быть, как я уже писал раньше, чемпионом Олимпийских игр или секретарем обкома партии, вызванным на повышение в центр, либо… по женитьбе.

Люди должны помогать друг другу, особенно если дело касается борьбы с угнетавшей нас системой. Я принялся искать варианты фиктивного брака, выехал с приятелем в Москву, избегая появляться в тех местах, где есть незамужние женщины, что будут оскорблены одним только словом «фиктивный», переночевали у его знакомых, в мою комнату в полночь пришла дочь хозяев, в результате чего там через девять месяцев родилась хорошенькая девчушка, сейчас заканчивает университет, зовут Марина.

С утра мы отправились искать варианты фиктивного брака, именно фиктивного, только фиктивного, ничего больше. После ряда поисков, когда снова и снова я повторял, что мне нужен только фиктивный, я плачу за него оговоренную сумму, это чисто деловая сделка, удалось найти вариант, который позволил обойти существующие запреты. Для этого мы развелись с Ириной, я приехал в Москву и вступил в брак с Нелей Немировской, недавно приехавшей из Челябинска, прекрасной женщиной, которой остался верным другом на долгие последующие годы.

Прожив в Москве год, выдержав пару проверок: в самом ли деле у нас брак настоящий или же обманываем родное государство рабочих и крестьян, мы развелись, я снова вступил в брак с Ириной и перевез ее с двумя детьми в Москву, где к тому времени являлся обладателем комнатки в коммунальной квартире по адресу: улица Горького, дом двенадцать, корпус семь.

Помню, перебравшись в Москву, я вошел в свою комнатку в огромной коммуналке, бросил на пол матрас, а пишущую машинку поставил на подоконник. Больше в комнате ничего, все остальное мое имущество: чайник и кое-какая посуда – на кухне. Там ветхий столик, оставленный предыдущим хозяином, но мне как-то по барабану, что этот стол видел еще коронацию Александра Третьего.

Через неделю, будучи по делам в Москве, зашел один из молодых харьковских поэтов. Аккуратненький, в дешевом костюмчике, при галстуке, улыбающийся, что значит – Карнеги штудировал, хорошо пострижен, чисто выбрит, словом, дама приятная во всех отношениях. И вот он, улыбающийся, переступил порог моей коммуналки, и: надо было видеть его лицо!

– Юра… ты здесь… живешь?

– Да, – ответил я жизнерадостно. – Напротив Моссовет, видел?.. И памятник Юрию Долгорукому рядом. Улица Горького, главная улица Москвы и вообще – страны!

– Да, но…

– Здорово, да? – спросил я ликующе. – До Красной площади – пять минут пешком!.. Вон башни Кремля… Эх, дом загораживает… Но все равно, я живу на улице Горького! Вот там Тверской бульвар, где наш Литинститут…

– Это хорошо, – проговорил он растерянно, – но… у тебя что, больше ничего?

Я огляделся, пишущая машинка на подоконнике, лист заправлен, пачка чистых листов наготове рядом с машинкой, а с другой стороны – листы с отпечатанным текстом.

– А что мне еще?

– Но… у тебя нет мебели!

Я еще раз осмотрелся, удивился:

– Ух ты, в самом деле. Ладно, как-нибудь поправим. Сейчас не могу.

– На нуле?

– Хуже, – ответил я честно. – В глубоком минусе. Да ладно, первый раз, что ли? Выкарабкаюсь.

Но по его лицу видел отчетливо, что никогда-никогда уже не выкарабкаюсь, что не надо было в Москву, не надо задираться с властью, не надо крамольничать. В Харькове я был писателем номер один, можно бы жить-поживать да пользоваться положением. А здесь мне полные кранты: в Москве много хищных щук, затопчут слоны, забодают бизоны, сожрут злобные гиены.