Ледяное сердце не болит - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 18

Бахарев попытался успокоиться.

– Еще раз тебе, Анжелика, повторяю, – сказал он в трубку ровным тоном. Иначе, на повышенных тонах, старую супружницу ведь не переубедить, и она действительно в ментуру попрется, официальную заяву про дочку строчить. А из ментовки сейчас информация утекает, прямо хлещет изо всех дыр, в две секунды до похитителя дойдет… – Ни в какую милицию ты, Анжелика, не ходи. Не нужно тебе ни о чем заявлять. Менты и так в курсах ситуевины на самом высоком уровне. И они ищут нашу девочку, только втихаря, чтобы суку-похитителя не спугнуть. Не надо, Анжела, в милицию, поняла?

– Да-а… – протянула бывшая жена. – Поня-яла… – Рассудительный тон на малых оборотах порой оказывал на нее успокаивающее действие, типа валерьянки. – Но я же тебе говорила… Говорила же я… – завела новую, теперь заунывную песню супружница. – Нельзя Машеньку здесь, в проклятом совке, оставлять. Надо ее в Англию учиться отправить или в Швейцарию, а ты: «Я не могу… При моем положении…» Вон другие люди, с положением и повыше тебя, спокойно своих детей за границу пристраивают и не боятся ничего… А ты… Да тебя просто жаба задушила, все твои деньги на бл…ей уходят, на Ганку твою… Нет чтобы дочери помочь…

– Ладно, Анжела, – устало сказал Бахарев. – Давай закончим. Если я чего узнаю, сразу тебе отзвонюсь.

То, что его жаба задушила дочери помогать, разумеется, было самым мерзким враньем, на которое только бывшие жены по отношению к бросившим их мужьям способны. Уж он-то для Машеньки своей ничего не жалел. Все готов был отдать, все купить. Для единственной-то кровиночки! Когда вместе жили, супружница все наоборот гундела, что балует он дочь: и куклы самые лучшие импортные, и «Денди», и компьютер, единственный в классе… А уж платьица!.. Как конфетка доченька была одета! Как королева! И из-за границы не вылезала, особенно в последнее время. На зимние каникулы во Францию или Англию, на весенние – на Кипр, на летние – в Гоа или на Мальдивы… И этой старой кошелке, Анжелке, тоже приходилось летние и зимние поездки оплачивать: чтобы, значит, девоньке не было скучно и находилась она под присмотром… Единственная моя, крошечка, деточка!..

Она и в детстве-то красивой была, а уж как стала в девушку превращаться – у Романа Иваныча аж дух захватывало. Куда до нее Ганке, куда Анжелке (не сегодняшней, конечно, а молодой, со времен его жениховства)! Высокая, статная, с точеным личиком, с формами великолепными. Не раз при взгляде на нее у Бахарева начинал шевелиться его неугомонный дружок в штанах – да Роман Иваныч ведь не мразь извращенская, он дружка сразу осаживал и лишь любовался Машенькой, как драгоценной скульптурой, изящнейшей статуэткой. Благодаря доченьке он новую любовь к женщине познал: не плотскую, не тяжелую, с желанием обладать, да немедля, а иную – воздушную, легкую, восторженную. Когда только смотришь на предмет любви во все глаза и каждым его движением восхищаешься. Такого у Бахарева даже в давно забытой средней школе не случалось: чтоб просто смотреть, и радоваться, и наслаждаться, и гордиться!.. И безо всякого вожделения!..

А какая к нему ревность подкатывала!.. Порой при одной только мысли, что мальчишки, прыщавые онанисты, на девоньку его смотрят совсем другим взглядом – плотским. И что Машенька, пожалуй, совсем скоро в потных ручонках какого-нибудь худосочного фраерка окажется. Слава богу, вдали от Романа Иваныча она все-таки росла – а то, ей-богу, увидел бы ее с каким-нибудь молодым скунсом в обнимку, вырвал бы, наверно, парню все хозяйство с корнем!

И вот теперь: у кого она? С кем она? Что с ней?.. Неужели чьи-то лапы ее терзают? Унижают? Больно делают?.. А-а-а, не могу об этом думать!! Отдайте ее, меня возьмите, все у меня заберите – только Машеньку мою отдайте!!

Бахарев даже не заметил за потоком этих мыслей, как успел выбриться и одеться: рубашка, галстук, пиджак. Вот что значит школа, двадцать пять лет в строю, вся тягомотина происходит на автопилоте. А мозг в это время обычно работает, строит планы: с кем встретиться, какое совещание провести, кому что сказать, на кого из руководства с тем или иным вопросом выйти – чтобы и самому уцелеть, и дальше продвинуться, и соперников закопать. Но сейчас не до схем, не до работы Романа Иванычу, вся голова одной только доченькой занята: Маша, Машенька, девочка ты моя! Был бы он крещеный, пошел бы в церкву, в ноги Божьей Матери бухнулся: спаси и сохрани, все возьми, только дочку отдай!.. Так ведь Бахарев, дурак, не покрестился, потому что столько лет партийным был, а потом, когда все перевернулось и секретари обкомов стали с постными рожами и свечечками в алтаре стоять, не прочухал момента, не обратился: все ему казалось ниже его достоинства, что какой-то попик, ладаном пропахший, будет его с головой в купель окунать. Вот и отстал от жизни, а ему даже и Анжелка, и Ганочка говорили… Даже и Машенька: «Папка, окрестись, тебе легче станет!..»

В кухне – огромной, двадцатидвухметровой – Роман Иваныч на автопилоте открыл холодильник. В нос шибанул продуктовый запах: мяса, колбасы, масла, сала, початой банки красной икры… Обычно Бахарев покушать любил, и Ганка, перед тем как уехала, холодильник-то для него забила. Но сейчас, с похмелья да на диком нерве, он чуть от духа съестного не сблеванул. Достал только коньяк – армянский, как с молодости, еще с райкома комсомола привык. Эх, не за то отец сына бил, что сын пил – а за то, что похмеляться любил.

А он и не похмеляется, он лекарство себе готовит, подобное лечит подобным…

Сварил жбан кофе (зерна с Кубы привез, когда со столичной делегацией в Гавану летали), ухнул туда меда и стопарик коньяку.

Затем залпом выпил. Это был его, бахаревский фирменный рецепт лекарства от всех болезней – от гриппа до головной боли. Не говоря уже о похмелье.

И впрямь – полегчало. И физически: голова меньше болеть стала, колики в печенке отпустили, за грудиной шип вонзающий не такой острый… Да и морально получше стало: беспокойство и жалость к дочке чуть притупились. Тут и шофер позвонил: «Роман Иваныч, я внизу».

– Спускаюсь, – бросил в трубку Бахарев.

От лекарства собственной выделки бросило в пот. Роман Иваныч утерся бумажным полотенцем, глянул в окно. По-прежнему холодина, дымки, простой народец иноходью чешет в метро. И сотни окон в сотнях домов зажглись – людишкам пора на работку. А вдалеке – с девятнадцатого этажа видно – купола Кремля подсвеченные, храм Христа Спасителя… «Может, покреститься все же надо, ведь что-то же люди в религии этой, опиуме для народа, находят?»

Бахарев вышел из квартиры, спустился вниз на скоростном лифте фирмы ОТИС (все в их новом доме самое дорогое, лучшее, импортное и фирменное!). Машинально открыл почтовый ящик: бывало, Ганка какие-то письма получала, родственников у нее оказалась куча, причем, чем дольше они вместе жили и чем выше Роман Иваныч подымался по карьерной лестнице, тем больше их становилось. Вот и сегодня – конвертик с марочкой. А в нем – что-то плосконькое и твердое, квадратное. И на конверте адрес напечатан на принтере, и в нем: его, господина Бахарева, фамилия – имя – отчество. Уфф! И сразу сердце заколотилось, заколотилось! По диагонали нетерпеливо разорвал Роман Иваныч конверт. А там – в упаковке диск лазерный, то ли для того, чтобы кино смотреть, то ли чтоб музыку слушать. Бахарев сразу догадался, зачем этот диск, прыгнул обратно в лифт, и, пока скоростной подъемник вздымал его обратно на девятнадцатый этаж, он только ногами переступал и тяжело дышал: быстрее, быстрее, быстрее!..

В квартире – даже дверь входную, стальную, не то что не закрыл, нараспашку оставил – бросился прямо в ботинках, в дубленке в Ганкину комнату, где стоял самоновейший компьютер. Дрожащими почему-то руками – сроду они у него не дрожали! – включил процессор и даже дрянь эту выезжающую отыскал, диск туда корявыми пальцами вставил. И тут опять телефон прозвонил – снова шофер:

– Роман Иваныч, что-нибудь случи…

На шофера гаркнул:

– Пшел на фуй, я занят!!

И вот – да, да! – на экране свет, изображение, и на фоне какой-то бетонной стены – она, она, деточка, Машенька, сокровище мое!.. Живая! Изможденная – но, кажется, не покалеченная, здоровая. И говорит ему – глядя прямо в глаза и в душу: