Ледяное сердце не болит - Литвиновы Анна и Сергей - Страница 17

– Мы же с утра договаривались: идем в кино. А раз ты не можешь, я пойду одна, – капризно возразила Надя, хотя одной в кино ей идти совершенно не хотелось.

– Нет! – решительно покачал головой Полуянов.

– Почему «нет»?

– Потому что я волнуюсь за тебя.

– Я взрослая девочка, не надо за меня волноваться.

– Слушай, – потерял терпение Дима, – за тобой охотится какой-то маньяк, псих, у которого неизвестно что на уме, – а ты фордыбачишься. Это, Надя, не игрушки. Едем домой без разговоров. И если ты будешь изображать из себя маленькую девочку – «я не поеду, хочу в кино!..» – мне придется остаться дома с тобой.

– Пожалуйста, оставайся.

– Тогда я тебе, как маленькой, – продолжал Дима, – буду читать весь вечер «Курочку Рябу». Или «Колобка».

– Нет у меня дома никакого «Колобка»… Да ладно, езжай, – вздохнула Надя. – Я себе и без «Курочки Рябы» найду занятие. Мне не привыкать.

Дима в тот день возвратился домой глубоко за полночь. Надя уже спала и сквозь сон слышала, как хлопнула дверь, как началось радостное тявканье и прыжки Родиона.

Потом загудела микроволновка – Полуянов подогревал себе ужин, вчерашнюю картошку с мясом. Раздалось звяканье «дежурной» бутылки водки – видать, он решил выпить целебного народного средства с устатку. Надежде захотелось встать, поцеловать любимого в непослушные волосы на затылке – но сон оказался сильнее, и она только на другой бок перевернулась и соскользнула в теплый и черный мешок.

Затем, спустя, как ей показалось, изрядное время, Димочка плюхнулся рядом, натянул на себя одеяло и немедленно захрапел, лежа на спине. Надя проснулась, досадливо перевернула тяжелого со сна, словно колода, Полуянова на бок (он хрюкнул и стих), а сама встала в туалет.

Заглянула на кухню. Димочка – вот умница, начинает поддаваться дрессировке – не только посуду за собой убрал, но и помыл ее, и стол вытер. Часы показывали половину третьего. Родион грустно и одиноко спал в уголке, свернувшись в подобие клубка.

Надя открыла холодильник – судя по уровню жидкости в бутылке, водки Дима выпил в одиночку немного, всего рюмки три.

На дверцу холодильника магнитом была прилеплена записка. Размашисто, на весь лист, Полуянов изобразил своим летучим почерком:

«Ох, Дима-Димочка!.. – вздохнула про себя она. – Не можешь ты не подурачиться. Даже в таком серьезном деле, как женитьба».

Она сняла записку с магнита. На листке на свету проявились выпуклые штрихи: что-то было написано на обороте. Хоть и хотелось спать, любопытство пересилило, и Надежда перевернула листок. Там было начертано рукой Полуянова (видно, сидел тут, на кухне, попивал водку и размышлял):

При чем здесь Шекспир?

При чем здесь Надя?

При чем здесь я?

А палец?

Дальше было отчеркнуто, и следовал новый столбик вопросов.

«Что-то Димка недоговаривает, – в очередной раз поняла Надя. – Какой такой палец он имеет в виду?»

Однако сон победил любопытство, глаза слипались, и жалко было уставшего Диму расталкивать, чтобы спросить. Надя вернулась в комнату, забралась к нему под бочок, обняла рукой его сильное тело (Полуянов довольно заворчал сквозь сон) и скоро уснула.

Она и знать не знала, и думать не думала, что это их последняя совместная безмятежная ночь.

Глава 4

Роман Иванович Бахарев проснулся от звонка мобильника, и сразу же, не успел он даже взять трубку, на него навалилась боль. Вся, разом: и моральная, и физическая. Причем боль физическая – в голове, печени, желудке, которой он хотел заглушить другую, – сколько же он вчера выпил? – все равно не шла ни в какое сравнение с болью душевной. Страдание тут же впилось в него – иглой за грудиной, и его охватила такая тоска, что хоть ты плач, хоть вой – все равно ничто не поможет.

– Але? – хрипло спросил Роман Иваныч в трубку, валяющуюся у кровати вперемешку с брюками и носками. Попутно успел глянуть на будильник: половина седьмого. Он мог поспать еще как минимум полчаса. Может, этого получаса ему как раз не хватило, чтобы тоска если не вовсе ушла, то хотя бы чуть-чуть утишилась?

– Что ты узнал? – без предисловий раздался в трубке заполошный голос бывшей жены.

– Фули ты звонишь так рано?! – рявкнул Бахарев.

– А-а, ты спишь!.. – обличающе завопила старая дура Анжелка. – Да как ты можешь сейчас спать, не понимаю?! Я всю ночь глаз опять не сомкнула!..

– Чего тебе надо?! – проорал Роман Иваныч.

– Я хотела узнать, что нового. – Жена переменила обличающий тон на плаксивый.

– Что нового?! – крикнул Бахарев (странно, но от его собственного ора боль уменьшалась, словно он передавал ее посредством крика бывшей супруге). – Ничего!! Фули может быть нового?! Мы с тобой вчера в двенадцать говорили! Что могло за шесть часов случиться?!

– Все! Все, что угодно, могло случиться! – сквозь слезы крикнула Анжелка. («Вот потаскуха, дряблая, вышедшая в тираж потаскуха, что ж и она-то еще мне нервы мотает!»)

– Не знаю я ничего! – завопил Роман Иваныч. – Нету ничего нового!

– Ты как хочешь, Роман, а я иду в милицию.

– Нет!! – рявкнул он. – Я сказал тебе: нет! Я! – тебе! – запрещаю!

– Ты бл…ям своим запрещай! – заорала в ответ Анжелка. – Ганке своей! А мне ты никто, понял?! Давно – никто!.. А Машеньке – я мать!

– А я – отец! Отец, в бога твою и в душу мать!

– Да? – ехидненько проскрипела Анжелка. – А ты уверен? Уверен, что отец ты?

Когда уже кончилась любовь и пришла ненависть, она частенько изводила его: «А уверен ли ты, Рома, что ты – отец Марии? Может, ее отец – Вовик? Или Кирюшка? Или вообще Ахмет? Я ведь с вами со всеми тогда спала!..» Она об этом талдычила все то время, пока они разводились. Тогда Бахарев приучил себя не обращать внимания на эти провокации – ведь дураку понятно, что Машенька – его дочь. Что в него она – и ростом, и статью, и носиком, и разлетом бровей. Его это дочка, его, он с самого начала это чувствовал, и потому любил без всякой меры, и баловал, и любовался… И вот теперь, когда произошло несчастье, старая проститутка жена опять вытащила из чехла прежнее оружие – единственно, чтобы его уязвить больнее.

– Засунь свой поганый язык себе в задницу! – проорал Роман Иваныч. – И ни слова больше о милиции! Я делаю все, что могу!

– А что ты можешь? И что ты делаешь?

Бахарев на самом деле произвел, наверное, все действия, возможные при нынешней поганейшей ситуевине. Он встретился с полковником Ткачевым из МУРа, объяснил расклад и попросил помочь – но только при полной конфиденциальности, чтоб ни одна собака посторонняя не узнала о похищении, чтобы не добралась эта информация до суки-похитителя… И еще Роману Иванычу устроили встречу с батоно Резо, старым вором в законе, одним из тех смотрящих, кто следит, чтобы на преступном рынке столицы – шла ли речь о похищении машин, людей, кражах, вооруженных грабежах – не находилось бы места для посторонних, для разного рода неорганизованных дилетантов. И Резо тоже обещал помочь. (Бахарев даже представить себе не мог, как и чем он потом расплатится за его услугу, – никаких денег и связей может не хватить!) Но участие старого вора в законе означало, что вся работающая на грузина армия – а у него штыков побольше, чем у МУРа, и они лучше организованы и оснащены – ищет сейчас Марию.

Однако никаких вестей нет ни от бандитов, ни от милиции, а время идет, и Роман Иваныч до сих пор не знает, что с его девочкой и где она… И он тоже, может, хотел бы, как его бывшая жена, излить на кого-нибудь всю свою горечь и беспокойство – так ведь не на кого!.. Не на Ганку же, красавицу-пустышку, та ведь здесь совсем не при делах… Ей Машенька – ноль, пустышка, которой он дарит (отрывая от нее, пустоголовой) турпоездки и украшения…