Жестяной бор - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 23

– Надеюсь, ты не принимаешь меня за полного идиота? – Присяжни повертел в руках картонную упаковку с надписью «Платиборское светлое», заглянул в дырку – пусто; вздохнул, встал, подошел к холодильнику, открыл и закрыл дверцу; вернулся за стол. Был уже четвертый час дня. – Я не хуже тебя понимаю, что он тут ни при чем. Но он-то не должен понимать, что я понимаю. Он должен меня бояться, а боятся, как правило, дураков, особенно дураков, облеченных властью. Н-да… Вот я его и припугнул, и он поверил, представь… и дал информацию… и хотел бы я знать, что нам с этой информацией теперь делать…

Да, информация была, что называется, чуть теплая. Если из потрясающего многословия господина Раппопорта выделить сухой остаток, то получается вот что: во-первых, директор регулярно, по крайней мере, раз в неделю, посещал режимный сектор и отпирал сейф. Во-вторых, директор, человек, как известно, семейный, имел малолетнюю любовницу, которая вертела им, как хотела. И есть основания полагать, что эта самая любовница то ли вчера, то ли чуть раньше дала директору отставку. Наконец, работа с исчезнувшими носителями ЭЛТОР должна была начаться еще месяц назад – согласно подписанному директором плану; но потом директором же она была перенесена на более позднее время, а неделю назад – вообще отложена до особого распоряжения. Что касается имени и прочих координат любовницы, то господин Раппопорт этого не знал. А кто может знать? Возможно, секретарша, шофер… Пока ни того, ни другого не нашли – не было дома. Уик-энд…

– Да, – сказал Андрис, – да-а… А что мы будем делать с информацией по нашей узловой теме?

– Уже есть информация? – криво усмехнулся Присяжни.

– По крайней мере, есть пара логически непротиворечивых гипотез, – сказал Андрис. – И что самое смешное – обе нас ни к чему не обязывают. Очень может быть, мы будем знать, что происходит, и не будем иметь ни малейшего представления, что нам с этим делать…

– А я вообще не знаю, что делать, – сказал Присяжни. – Тебе хорошо, ты там с цифирками балуешься. Слушай, ведь все меняется так, что головы повернуть не успеваешь… думать – разучился… Не могу я думать по-новому, а по-старому – бесполезно… большая часть моего опыта уже ни к чему, понимаешь? – я не могу на него опереться, хуже того – он уже начинает мешать… я чувствую себя каким-то динозавром…

– Диноцефалом, – вставил Андрис.

– …три четверти моего опыта сегодня уже не нужны, а та четверть, которая осталась, годится на то, чтобы постигать четверть того, что происходит – потому остальное я вижу, слышу, знаю, что это существует… но я этого не понимаю… Дожил. Я уже не говорю, что законы устарели – до дыр. Я – устарел. До дыр. До дыр, понимаешь? Моральный износ сто пятьдесят процентов…

– А мне нравится, что все так круто меняется, – сказал Андрис. – Помнишь, что было, когда ничего не менялось? Хотя…

– Именно что «хотя», – сказал Присяжни. – Логики нет в переменах. Мне так кажется, – он опять потянулся к картонке, потряс ее и с досадой швырнул в угол, – несколько лет назад произошло что-то такое, чего мы не заметили, или заметили, но не узнали… короче, что-то лопнуло, оборвалось, и… даже не в том дело, что тормоза пропали, хотя и это тоже… что-то появилось в мире, чего мои глаза не видят, но – нюхом чую: серой запахло…

– Серой… – проворчал Андрис. Видеть Присяжни в таком состоянии приходилось не часто. Что же, вполне может быть, и серой… вполне может быть… – Как наш бомбист себя чувствует?

– Что ему сделается – лежит… Лихо ты его.

– Да уж… Показания?

– Заперся. Только то, что на горячем допросе. Измором придется брать. Его сейчас на наркотиках держат – для расслабления. А там посмотрим…

Он говорил что-то еще, но Андрис вдруг отключился. Для подтверждения версии, что все происходящее – чьи-то (кристальдовцев?) злоупотребления методом доктора Хаммунсена, оставалось последнее: убедиться, что записи «мелодии» пользуются популярностью… даже меньше: что именно доктор сочинил то, что Андрис слышал на мосту… и если так… сейчас без четверти четыре, доктор уже должен быть в кабинете…

– Алло? – спросил доктор.

– Доктор, опять я, – сказал Андрис.

– Нашли? – задохнувшись, спросил доктор.

– Нет, – сказал Андрис. – Нет еще. Найдем. Тут – другое… Я хочу попросить вас вот о чем: не могли бы вы сейчас воспроизвести противонаркотическую запись?

– По телефону? – удивился доктор.

– По телефону.

– Но… впрочем, ладно. Сейчас.

Шаги, металл – замок? – опять шаги, шуршание, непонятные звуки… мелодия; шуршание – доктор взял со стола трубку – мелодия зазвучала громче и отчетливее. Да – та самая – тревожная, с глубокими, пробивающими стены, ударами огромного барабана… та самая, звучавшая на мосту из плейеров шептавшейся парочки, та самая, под которую шло действо откатников…

– Спасибо, доктор! – крикнул Андрис в трубку. – Достаточно!

Шорох – и тишина. Потом – голос доктора:

– Господин Ольвик… видите ли… я не хотел говорить, но, понимаете… если вам поможет?

– Слушаю, – сказал Андрис.

– Дело в том, что у Радулеску была любовница, совсем девочка… лет шестнадцать. Я видел ее сегодня в компании молодых людей…

– Вы знаете, как ее зовут?

– Да, Сандра Шиманович. Живет на улице Загородной, семь, квартира тоже семь. Или жила… это он снял ей…

– Понятно. Спасибо, доктор. А откуда?..

– Дело в том, что она ушла к Радулеску от меня, – сказал доктор и повесил трубку.

Так, подумал Андрис. Проклятые наркоманы… была какая-то мысль, и я ее забыл… кому-то позвонить?..

– Запиши, – сказал он Присяжни. – Сандра Шиманович, Загородная, семь – семь. Та самая любовница Радулеску.

– Дай сюда телефон, – сказал Присяжни.

– Сейчас, – сказал Андрис и набрал номер Марины. Марина была дома.

– Здравствуйте, – сказала Марина. – Не вы звонили мне полчаса назад?

– Нет, – сказал Андрис. – Могу я вас увидеть сегодня?

– Да, конечно. Хоть сейчас.

– Это по делу.

– Не сомневаюсь. Кстати, я поразмышляла над вашей идеей…

– Где встретимся?

– Приезжайте домой. Никуда не хочу идти.

– Через десять минут выхожу.