Жестяной бор - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 24

– Я сделаю кофе.

Андрис дал отбой и подвинул телефон Присяжни. Тот свирепо взглянул на Андриса и принялся тыкать толстым пальцем в кнопки, что-то ворча под нос.

– Жорж! – заорал он. – Жорж, ты? Очень быстро: полный контроль над Сандрой Шиманович, Загородная, семь – семь. Это по делу Радулеску – передай Бурдману. Дальше – группу Курта отправь в отель «Палас», в холл – возможно покушение на сейф. Пусть захватят противогазы, там болтался «Смуглый Джек». Дальше: курсантов к шести часам собрать в городском управлении, сержантов и офицеров, которые по домам – тоже туда. До кого сможешь дотянуться. Дальше: после семи всех полосатых, которые будут болтаться в городе – задерживать. Под самыми идиотскими предлогами. Да, Жорж, да! На три часа, все по закону. И созвонись с дежурным прокурором, нам может понадобиться пролонгация задержания. Пока все. Через сорок минут встречайте меня у почтамта. Если не появлюсь, все руководство переходит к Бурдману. Я сказал: к Бурдману! Никаких Петерсонов! Все. Работай.

– Чего ты? – спросил Андрис.

– А… – с отвращением махнул рукой Присяжни. – Сегодня похороны тех шести… Ну, и – сам понимаешь…

– А чего ты забыл на почтамте?

– Вот, кроме тебя, у меня других забот нет, – сказал Присяжни.

– Отчего же, – сказал Андрис.

– Там все очень деликатно, – сказал Присяжни. – Надо одному. Ты мне не помощник.

– Рискуешь, – сказал Андрис.

– Да, наверное, – согласился Присяжни. Вдруг его взорвало: – Шесть покойников, шесть! И что – все на одном обоссанце? Вот тебе! – он сделал непристойный жест. – Они у меня раскроются… задергаются и раскроются…

– Рискуешь, – повторил Андрис.

– А ля гер ком а ля гер, – сказал Присяжни. – Что делать… В общем, ищи меня, если понадоблюсь, в управлении. Пока. Успехов, – сказал он со странным выражением и странно усмехнулся – не усмешка, а болезненная гримаса, – хотел, кажется, еще что-то сказать, но передумал, повернулся и быстро ушел.

Андрис с минуту сидел неподвижно. Все было правильно – но как-то не так… не так, как надо… Вновь, как надоевшая мелодия, вернулось чувство уже совершившейся неудачи, поражения… черт побери, подумал Андрис, ну, что со мной такое? Давай так: я прав, и кристальдовцы действительно решили превратить Платибор в маленький Эльвер, в зону, свободную от наркотиков… подложили Хаммунсену девочку Сандру, что-то не получилось, Сандра перебралась к Радулеску, выманила у него записи, переписала их, и стали потом записи тиражировать и распространять… Хаммунсен говорит, что это дает легкий наркотический эффект, так что успех новой музыке был обеспечен… Все? Точка? А – дальше-то что? Получим, допустим, подтверждение деталей… ну, и что? Ничего не понимаю. Ладно. Все доступно проверке, доступно исследованиям… Начнем, пожалуй.

Он вынул из кармана записку Тони: «Дядюшка, все нормально, много интересного. Встретимся в девять вечера в „Балагане“, см. схему (кроки нескольких кварталов, стрелка от квадратика „Палас“ к кружку „Балаган“), если почему-то не приду, ждите звонка утром. Тони», – перечитал, поморщился. Проверил рукой щетину, не понравилось – быстро побрился. Посмотрел на себя в зеркало – внимательно и пристрастно, – подумал: странно все… – и, засекретив замок, стал быстро спускаться по лестнице.

Косые полосы цвета остывающего металла лежали на потолке и, ломаясь, перетекали на стену. Завтра будет ветер, сказала Марина, не оборачиваясь. Она стояла на коленях спиной к нему и смотрела в окно, приподняв край жалюзи. Такая заря… Волосы ее горели в пролетающем свете, и тонкая огненная черта, рисуя контур щеки, шеи и плеча, делила лилово-розовое зоревое небо за окном – и темно-гибкую, вкрадчивую глубину ее тела. Где мы, молча спросил Андрис, и по комнате, как пойманная пуля, заметалось рикошетом: где мы? – где мы? – где мы? – где мы… Ни о чем нельзя было спрашивать – чтобы не рухнули стены. Внизу, и вверху, и по сторонам была нестрашная теплая пустота, и посреди пустоты висел крошечный бумажный кубик, и в окно кубика светило заходящее солнце, и ничего не было вокруг – ничего – не было – ничего… С шелестом, будто падают листья, Марина скользнула к нему – грудь и щека – тихо, тихо, никого нет, никого в мире больше нет, мы одни, нас занесло куда-то, и мы одни, одни – глаза на пол-лица, темные, как восторг и смерть, и тонкие сухие пальцы: слышишь? Прикосновение к щеке, к губам: ты слышишь? Да, это я – миллион лет назад. Огонь и вода, земля и воздух, и вновь огонь – текучий, гибкий, живой – никого нет больше, это как жажда, понимаешь, да, конечно, да, милый, как жажда – здесь, и здесь, и здесь – ты? – да, это я, всегда только я, всегда – и нет ничего, темно, темно, темно – о, боже, о, боже, о, боже, какая ты красивая – какая? – красивая, это немыслимо – никогда, никогда – как падают листья, и темно кругом, и тесно, и в жути и в сладости подступающего безумия – ты? – да… – безумия, когда не знаешь, кто есть кто, и где, и чье это сердце… поцелуй меня, простонала она, о-о…

…всплывало, поднималось, странно забытое, покрытое патиной… сколько оттенков у сумерек!.. будто со дна, как утонувший город, как морское чудовище, выступало, распрямлялось, обретало цвета и формы, звуки и голоса… и никогда не жившие люди ходили по улицам, и где-то далеко звенели трамваи, которыми никто не ездил… звенели…

– Нас нет, – сказала Марина. – Это телефон, но нас нет.

– Нас нет, – повторил Андрис и не узнал своего голоса. – Как пусто…

– Да, – сказала Марина. – Даже страшно, как пусто… как бывает… Ох, – она закрыла глаза. – Эта женщина совсем потеряла голову… такое говорить… – она уткнулась в плечо Андрису. Он погладил ее по волосам. Рука была не его – то ли слишком легкая, то ли неподъемно тяжелая. – Что ты теперь будешь думать обо мне?

– Что ты самая лучшая женщина в мире.

– Господи ты боже ты мой, – сказала Марина очень серьезно, – что же ты с нами делаешь, старый ты негодяй?

– Я тебя люблю, – сказал Андрис.

– Я больше не смогу без тебя, – сказала Марина очень серьезно. – Тебе придется что-то делать.

– Не такая большая проблема, – сказал Андрис.