Разбитое сердце июля - Арсеньева Елена - Страница 47

Она нажала на цифру 2, потом на звездочку, и на дисплее высветилась фотография подруги, а потом раздался и ее голос:

– Алло?

– Иннуль, привет. Как жизнь?

– В трудах и заботах.

Голос Инны звучал так утомленно, что если бы у Алены Дмитриевой была совесть, она непременно помешала бы ей продолжать разговор. Однако совести у нашей писательницы, честно говоря, не имелось в наличии, поэтому вопрос все же был задан:

– Иннуль, тебе что-нибудь говорят фамилии Холстин, Юровский, Толиков, Нестеров? И еще – Лютов?

– Про Холстина я слышала, – проговорила Инна. – Это какой-то богатый москвич, который в Нижнем все подряд скупает. А про остальных никакой информации.

– Иннуль, а нельзя что-нибудь пособирать, по сусекам поскрести? – искательно промурлыкала Алена.

– В принципе, можно, почему нет… Только, Ален, ты скажи, тебе это жизненно-важно-срочно?

– Не то чтобы, – осторожно ответила Алена и тут же пожалела, что не соврала, потому что Инна категорично сказала:

– Тогда, извини, займусь этим немного погодя. Не сердись, но у меня цейтнот ужасный, дел очень много, я просто головы не поднимаю. Клиентка моя меня заездила, такая зануда эта Леонида…

– Леонида?! – воскликнула Алена. – Слушай, я ее знаю! Она такая огромная, как шкаф, со стула свешивается, когда сидит…

– Ой, нет! – простонала Инна. – У нее только имя громоздкое, как шкаф, со стула свешивается, а она такая маленькая, мышеподобная, даже как комарик, в смысле, комариха. И так же неотвязно жужжит и зудит, зудит и жужжит… И всех кусает, всюду суется, со всеми ссорится. Не жизнь у меня теперь, а сплошная проблема! Помнишь, я тебе говорила о бригаде строителей, с которой она судится? Теперь она затевает процесс с домоуправлением, районной поликлиникой, бассейном «Дельфин», с турфирмой, с магазином «Рамстор», с рестораном «Виталич» и еще не знаю с кем… И я должна все эти дела вести, иски составлять… Затрахала она меня! Но я денег хочу, как ворон крови, вот и вожусь с ней.

– Короче, тебе не до меня, – грустно констатировала Алена.

– Пока да, – так же грустно призналась Инна и, торопливо попрощавшись, отключилась.

Да, в нашем мире никому ни до кого нет дела! Хотя… нет, это правило нельзя назвать общепринятым. Вон в той компании в песочнице дела обстоят совершенно иначе. Нестеров улыбается, мамашки болтают, как нанятые… Никто из них не обращает внимания на ветерок, который так и вздымает конфетные бумажки, высохшие окурки, обрывки газет, полиэтиленовые и бумажные пакеты, которые мечутся по двору и то оседают в песочнице, то вновь вздымаются в вышину, словно стаи каких-то урбанистических мутантов.

У Алены вдруг свело горло в припадке мизантропии.

«Ненавижу этих клуш, этих молодых, преждевременно расплывшихся, опустившихся дур, – с отвращением подумала она, глядя на неряшливых молодух. – Почему они водят своих чадушек в эти ужасные, заплеванные, записанные (не от слова писа’ть, а от слова пи’сать!), загаженные, замусоренные песочницы, утыканные окурками? Почему позволяют малышам играть, ковыряться ручонками в этом дерьме? Других песочниц и детских площадок нет, скажете вы, и те, что в центре, и те что на окраинах, одинаково замусорены, а добиться от районных (городских, областных, федеральных) властей регулярной (да хоть бы и нерегулярной, хоть бы и раз в год!) уборки – столь же реально, как добиться от Романа Абрамовича пострижения в соловецкие монахи. Но сами мамы и папы, куда они смотрят? Почему открывают на этих же песочницах и детских площадках пивные бутылки, бросая крышки под ноги? И это их собственные окурки торчат из песка, их пластиковые бутылки и полиэтиленовые пакеты валяются на газонах, это они матерятся умиленно, глядя на своих сопливых отпрысков… Всемилостивый Боже, как матерятся на улицах Нижнего Новгорода! Все – мужчины и женщины, взрослые и подростки, юные красавицы и убогие сморчки мужеского пола! Присутствие детей на руках или в колясках родителей не останавливает. Неужели они не знают, что человек, который вырос на помойке, будет всю жизнь видеть в помойке эталон жизни и другим его не просто пропагандировать, но и навязывать? Новое поколение нашей страны будет жить в демократических помойках, и все последующие поколения – тоже…»

Принять вовсе уж глобальные масштабы Алениной мизантропии помешало возвращение Нестерова. Вид у него был довольнехонький!

– Ну, Муравьев еще не звонил? – спросил он возбужденно. – Ну и не надо. Я все узнал. Интересующую нас особу зовут…

Тут телефон, который Алена держала в руке, зазвонил. Она чуть не подпрыгнула от неожиданности! Глянула на дисплей – и чуть не подпрыгнула снова, на сей раз от радости.

– Да, Лев Иванович, еще раз здравствуйте, – сказала, бросив на Нестерова небрежно-торжествующий взгляд.

– Еще раз, – буркнул тот. – У меня есть информация для вас. Пять человек. Будете записывать или эсэмэску вам сбросить?

– Лучше эсэмэску, Лев Иванович. Спасибо большущее! – пламенно воскликнула Алена.

– Не за что, – ответил Муравьев таким тоном, как будто говорил: «Вы со мной за это никогда не расплатитесь!» – и отключился.

– Сколько Елен он нашел? – усмехнулся Нестеров. – Пятерых? Ну, мне проще. Я нашел одну – именно ту, которая нам нужна. Проститутка, на которой, как говорится, пробы негде ставить. Оторва, прошмандовка, стерва – это только некоторые из эпитетов, которыми ее награждали. Такая-сякая, короче говоря.

– Похоже, она самая, – кивнула Алена. – И где она живет?

– Первый подъезд, девятый этаж, квартира 34, – сообщил Нестеров. – Пойдемте, посмотрите на нее. Если она дома, конечно.

Она выбралась из машины, Нестеров запер дверцы пультом.

Мамаши в песочнице дружно повернули головы в сторону Алены и проводили ее пристальными взглядами. Интересно, какими эпитетами они наградят спутницу обаятельного мужчины?

Вошли в подъезд, потом в обшарпанный, с выжженными кнопками, пахнущий кошками лифт.

«Лучше бы пешком, – мрачно подумала Алена. – Слава богу, что у нас в доме нет лифта!»

Дверцы уже начали смыкаться, когда вдруг послышался запыхавшийся женский голос:

– Пожалуйста, подождите!

Нестеров проворно выставил ногу, дверцы снова разъехались, и в кабинку ворвалась женщина в каскетке, сером растянутом пуловере и черных джинсах.

– Спасибо, что подождали!

– Вам какой этаж? – спросил Нестеров.

– Пятый.

– Ну, нам выше!

Нажали нужные кнопки, поехали.

«Ужасная штука эти каскетки, – подумала Алена, исподтишка поглядывая на молодую женщину. – Даже такое миловидное личико могут изуродовать. Надо запретить их! Просто запретить!»

Игорь иногда надевал каскетку. И Алене никакими силами не удавалось его убедить, что эта ужасная штука ему не идет, не идет, не идет! Иногда Алене казалось, что он напяливает каскетку нарочно, чтобы позлить свою восторженную обожательницу. Может, ему хотелось хоть каким-то способом поумерить силу этого обожания?

Не волнуйся, милый! Степень его теперь равна нулю! И даже минус единице!

– Извините, вы случайно не знаете Елену Корякину? – вдруг спросил Нестеров, глядя на женщину в каскетке. – Она на девятом этаже живет, в квартире 34.

– Я не из этого дома, извините, – развела руками женщина. – Знаю только свою подругу с пятого этажа.

Голос ее звучал натянуто, глаза так и шныряли с лица Нестерова на лицо Алены и обратно.

«Интересно, за кого она нас приняла, что так подозрительно смотрит? Может, за воров?»

Поднялись на пятый этаж, и женщина вышла, окинув на прощание Нестерова и Алену еще одним пристальным взглядом.

«Как будто список особых примет составила. Вот смеху-то будет, если она сейчас придет к своей подруге и вызовет милицию!» – подумала Алена.

Наконец лифт оказался на девятом этаже.

«Боже ты мой! – вдруг дошло до Алены. – А ведь и правда может быть, что здесь живет, то есть жила, та самая Лена… И может быть, что она убита. Нам сейчас, к примеру, откроет дверь ее мать и скажет, что дочь не ночевала дома. И что мы тогда скажем?!»