Париж.ru - Арсеньева Елена - Страница 55

И наконец это условие исполнено. Вполне! Они какое-то время еще лежали рядом, взглядывая друг на друга почти со страхом из-за испытанного только что сокрушительного, почти разрушительного чувства. Потом, вдруг устыдившись и себя, и друг друга, и случившегося, отвернулись, торопливо привели в порядок одежду. Поднялись, отводя глаза, начали подбирать раскиданные вещи, рассыпавшуюся из корзинки мирабель...

Сливы раскатились довольно далеко, вот и они расползлись друг от друга, словно расставались, словно готовы были проститься навеки и забыть все, что случилось только что, но вдруг обернулись и, сидя на корточках, опять засмотрелись в глаза друг друга: с новым узнаванием, с новым осознанием и самих себя, и окружающего мира.

И разом, как под ударом кнута, вскочили на ноги, услышав веселый мужской голос совсем рядом:

– О, вот вы где, Валери, моя милая!

Повернулись, чувствуя себя преступниками... Около ржавой калитки стоял Жерар, красивый и сияющий, в светлом костюме, с букетом алых роз, – слишком цивилизованный для этого заросшего, блаженного, таинственного сада, такой же странный, такой же чуждый здесь, каким, наверное, показался согрешившим Адаму и Еве возникший в саду Эдема суровый бог. Но следующий его поступок был достоин змия-искусителя... Жерар протянул Лере маленькую коробочку. В ней на белом атласе лежал золотой перстень с камнем, который сверкал, искрился и переливался так, как может сверкать, искриться и переливаться только один-единственный камень на свете: бриллиант чистой воды.

Вениамин Белинский. 4 августа 2002 года. Нижний Новгород

Веня и сам не мог бы объяснить, почему вдруг назвал неизвестную даму этой загадочной фамилией. Вроде бы не с чего, но вот осенило, а вернее будет сказать – шарахнуло догадкой по голове. Ведь раньше он даже не подозревал, что таинственный «ответственный редактор Ф. Голдфингер» – особа женского пола. Но было в этой низенькой, почти наголо стриженной женщине, во всем ее облике что-то такое... безапелляционное, грубое, предельно самоуверенное, словно выставленный вперед указующий перст. Веня сначала не понял, что, собственно, брякнул, но уж если даже он ощутил изумление, то что же сказать о гостье?!

Сумка выпала у нее из рук и со стуком приземлилась на ступеньку. Москвичка несколько мгновений молча смотрела на Веню, потом с усилием разомкнула губы и проскрежетала:

– У него, что, снова передозировка?

Если бы у Вени имелась в наличии сумка, он бы ее тоже выронил. И ему тоже требовалось немалое время, чтобы слегка прийти в себя и удержать на кончике языка глупейший из всех вопросов на свете: «Какая передозировка?» Ответил уклончиво:

– Нет, дело не в том.

– С ним что-то случилось? – спросила женщина тем же странным, скрежещущим голосом, и Веня наконец-то понял, что у нее пересохло горло от волнения.

И на свет снова выглянуло чувство, которое уже однажды показало свою робкую, но неодолимую силу в квартире Олега Вятского. Это была жалость.

Как бы ни была неприятна Белинскому эта женщина, Сорогин что-то значил для нее. Пусть их связывали всего лишь деловые интересы, однако известие о смерти даже и бизнес-партнера, которое ей предстоит получить, – немалое потрясение. Но наверняка между ними было и что-то личное. Случайному человеку не станет известно о тайных пристрастиях Сорогина, который, оказывается, был наркоманом. Кстати, этим многое объясняется в его так называемом творчестве... Но не только в этом дело! Веня был великим женолюбом (в просторечии бабником) и знатоком женской души. Он всякие такие нюансы с полувздоха просекал. И сразу ощутил, что между этой неприятной женщиной и отвратительным Сорогиным были близкие отношения. Ну что ж, два сапога – пара. Змеи уж на что страшны, а ведь тоже спариваются. Подобный подобного ищет, и было бы смешно, окажись любовницей антропофага Сорогина какая-то маменькина дочка. Только такая вот бандерша могла быть ему под стать!

– Вы знаете, где он и что с ним? – снова спросила женщина. Но это был уже другой голос, и Веня своим обострившимся чутьем понял, что она пришла в себя и готова к любым неожиданностям. Самым неприятным!

Быстро же она очухалась. Не по-женски быстро!

И что делать? Сказать ей правду, как есть?

– Ну говори! – нетерпеливо потребовала женщина. – Ты кто? Ты из милиции?

– Нет, я врач, – правдиво ответил Веня.

Она глубоко вздохнула.

– Так... так я и думала. Ну, теперь все ясно. И что они мне там голову морочили, в Париже?

Это были как бы мысли вслух, она разговаривала сама с собой, однако следующая фраза уже адресовалась Вене:

– Пойдем-ка.

Он не успел спросить – куда, как женщина («Госпожа Голдфингер, я полагаю?») повернулась к двери с цифрой «восемь», вынула из кармана ключ и уже собралась вставить его в замочную скважину, но вдруг замерла:

– Что за черт? Квартира опечатана!

Ошарашенно повернулась к Вене:

– Что это значит?

«Это значит, что я дурак и недооценил товарищей Малышева, Капитонова и иже с ними», – подумал Белинский, но, разумеется, ничего подобного не сказал. Прежде всего потому, что женщина не дала ему такой возможности. Воззрилась на бумажку, соединявшую косяк с дверью – на бумажке виднелась какая-то неразборчивая надпись и что-то вроде печати, – потом громко фыркнула, сорвала бумажку, резко втолкнула ключ в замок и, возмущенно прошипев:

– Ну уж нет! Ну уж нет! – открыла дверь.

Подхватила сумку, зашвырнула в глубину коридора, потом впихнула туда же Веню и, войдя, захлопнула за собой дверь.

Тотчас щелкнул выключатель, загорелся свет, и Веня зажмурился, не зная, от чего больше недоумевать: от того, что эта особа так свободно обращается с незнакомыми людьми или что она так свободно ориентируется в квартире Сорогина. Сразу видно – была здесь не один раз и даже не два.

Потом он открыл глаза – и внутренне рухнул.

Да... сразу видно: та квартира, где Сорогина настигла смерть, – случайность. Чужое жилье и чужая жизнь, чужие картины на стенах, чужие изысканные вещи. Та квартира – просто маска, которую иногда надевал на себя Сорогин! А здесь он был воистину самим собой, полу-, а вернее, недочеловеком: в этой непролазной грязи, удручающем беспорядке, свалке винных, водочных и пивных бутылок, как стеклянных, так и пластиковых, в клочьях пыли, затаившихся по углам, и в заржавевшей, замумифицированной селедке на газете, и в мутных стаканах с подтеками заплесневелого чая. Неописуемо все было здесь, неописуемо и отвратительно, и Веня озирался с ужасом, как если бы застал в этом жутком месте следы пиршества сорогинских персонажей. Наткнулся взглядом на компьютер – и только головой покачал при виде грязной, залапанной клавиатуры со стершимися буквами, при виде пыльного экрана. Чудилось, это был монстр-подмастерье монстра-мастера.

Да, сразу видно, что писать Сорогин мог только в этом логове. Вот она, его творческая лаборатория! А там, в той рафинированной квартирке, он пытался принимать человеческий облик, необходимый для того, чтобы люди не плевали ему в лицо при встрече, ее обстановка как бы убеждала его самого: ну произошел, уже произошел он от обезьяны!.. Интересно, подумал впервые Веня, Сорогин гордился своей скандальной славой или стыдился ее? А может быть, он боялся персонажей, порожденных его воображением, и там, в чистоте, порядке, подобии роскоши, пытался спрятаться от них? Сам себя силился уверить, что он не такой, что он другой, а значит – сгиньте от меня, пропадите, изыдите прочь, призраки, порожденные моим воображением!

А эту женщину, похоже, нисколько не смущал кошмар, царивший вокруг. Она по-свойски включила компьютер, подождала, пока засветился экран (Веня уже не удивился, увидев на «Рабочем столе» маску скелета со скрещенными костями, только устало подумал, что Сорогин мог бы и не стараться быть таким уж типичным людоедом, мог бы не так откровенно демонстрировать это... а впрочем, возможно, он просто не мог иначе), открыла Word, начала перебирать какие-то файлы, – и все это быстро, проворно, деловито.