Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 44

– После нашей последней встречи – ни одного, но...

– А вы, мама?

Сильви отошла к полке с книгами, чтобы скрыть слезы, и ответила, не оборачиваясь:

– Разве ты не знаешь, что все письма, отправляемые из-за моря, из предосторожности адресуются шевалье де Рагнелю?

– Знаю, но что же из того? Возможно, у него есть письмо для тебя, о котором он не желает упоминать...

– Что за мысли!

– Зачем же ему ставить меня в известность? Когда любовник пишет письмо своей любов...

Пощечина оборвала ее на полуслове. Нервы сдали не у Сильви, уязвленной в самое сердце словами дочери, а у Персеваля, размахнувшегося от души. Нежная щечка Мари запылала огнем.

– За кого ты меня принимаешь? – крикнул он. – За сводника? Я – шевалье де Рагнель, это обязывает! Что до оскорбления, которое ты только что нанесла родной матери, то ты будешь просить за него прощения. На коленях!

Его худые, но твердые, как сталь, пальцы впились в запястье Мари. Сильви вступилась за дочь:

– Не надо, умоляю! Оставьте ее. Чего стоят слова раскаяния, произнесенные по принуждению? Мне больше хотелось бы узнать, откуда у Мари такие сведения о моей личной жизни.

– Слышала? Отвечай! – Рагнель уже не пытался вывернуть Мари руку, но не отпускал ее.

Мари небрежно пожала плечами.

– Я не утверждаю, что моя мать по-прежнему близка с господином де Бофором, но раньше дело обстояло по-другому. Возможно, с тех пор минуло немало времени, но их любовь по-прежнему жива.

– Это не ответ на мой вопрос. Кого ты наслушалась?

Мари неопределенно махнула рукой.

– В Тюильри и Сен-Клу немало осведомленных людей. Они не видят в этом ничего дурного, наоборот, они восхищены...

– Кто?!

– Вы делаете мне больно!

– Будет еще больнее, что бы ни говорила твоя мать, если ты не ответишь толком! В последний раз спрашиваю: кто эти болтуны?

– Граф де Гиш... Шевалье де Лорен... Маркиз де Вард...

Персеваль издал смешок, не предвещавший ничего хорошего.

– Любовник Мадам, любимчик Месье и сообщник госпожи де Суассон в подлом деле подбрасывания подложного испанского письма! Хорошо же ты подбираешь себе друзей! Поздравляю! Ты предпочитаешь прислушиваться к этому змеиному шипению, к этим злонамеренным шалопаям, которые запачкали свои родовые имена альковными приключениями... А я-то думал, что ты нас любишь...

Он выпустил ее и оттолкнул от себя. Мари упала в кресло, покинутое матерью, и разрыдалась.

Сильви протянула к дочери руку, глядя Персевалю в глаза и мысленно приказывая ему не шевелиться. Какое-то время она молча наблюдала, как дочь проливает слезы. Только когда Мари немного успокоилась, мать сказала Персевалю:

– Вас она любит по-прежнему, в этом нет никаких сомнений: у нее нет никаких причин на вас злиться. Я – другое дело. Вам отлично известно, что она влюблена в господина де Бофора и считает меня своей соперницей.

– Разве я ошибаюсь? – прошипела Мари сквозь слезы.

– Я никогда ею не была и не буду, Мари! Мне известно о твоей любви к нему, известно даже больше, чем я подозревала раньше. Ты кажешься себе сильной, а я вспоминаю саму себя в пятнадцать лет, вспоминаю собственные увлечения...

– Когда такое сердце, как мое, отдано мужчине, я над ним уже не властна.

– Придется с этим согласиться. Но послушай, что я тебе скажу: если бы господин де Бофор попросил моей руки, я бы согласилась без тени сомнения.

– Ты отлично знаешь, что он этого никогда не сделает! – крикнула Мари и снова залилась слезами.

Сильви не успела ей ответить: во дворе раздался цокот конских копыт, и Пьеро доложил о приезде посланца королевы.

К огромному изумлению Сильви, перед ней преклонил колена Набо. Чтобы не вызывать удивления у прохожих, он накрылся конской попоной и сменил привычный тюрбан на черную шляпу с широкими полями, которую снял в дверях, обнажив короткие курчавые волосы.

– Королева больна и несчастна. Ей требуется ее верный друг, – сказал Набо по-испански. Он всегда обращался к Сильви на этом языке. Прежде чем подарить его Марии-Терезии, Бофор позаботился, чтобы он выучил испанский язык как родной. Это не мешало ему неплохо изъясняться и по-французски.

– Кто тебя послал?

– Госпожа де Мотвиль. Она приехала вечером...

– Где остальные? Где госпожа де Бетюн, госпожа де Монтазье?

– Бетюн устала и уехала спать. Другая ужинает у фаворитки...

– Кто дал тебе мой адрес?

– Мотвиль.

Деваться было некуда: приходилось возвращаться в Лувр без надежды вырваться оттуда в скором времени. Обреченно вздохнув, Сильви отослала молодого негра обратно, пообещав, что поедет за ним следом, велела Пьеро подготовить ее карету и только тогда повернулась к дочери.

– Если ты не должна возвращаться рано, оставайся здесь. Это пойдет тебе на пользу.

– Я никуда не тороплюсь. Мадам снова чудит: заперлась со своей подругой госпожой де Лафайет и принцессой Монако. Остальные фрейлины давно меня раздражают...

Под «остальными» Мари имела в виду не тех, чьей дружбы вопреки своему желанию лишилась: Монтале, изгнанную после истории с «испанским письмом» и снова наблюдавшую за спокойным течением родной Луары, и Тоней-Шарант, вышедшую замуж. После смерти жениха, маркиза де Нуармутье, погибшего на глупой дуэли вместе с герцогом д'Антеном, она полюбила брата герцога, маркиза де Монтеспана, мужественного воина, богатого предками, но не деньгами, и вышла за него, чтобы вести жизнь, полную страсти и трудностей.

– Постарайтесь задержать ее на ночь, крестный, – прошептала Сильви, обняв Персеваля. – Я не люблю, когда она выходит в город после наступления темноты. Даже карета – не спасение...

Он, желая успокоить, сжал ей руку, после чего Сильви ушла, ни разу больше не взглянув на дочь. Теперь она знала, чем объясняется ее странное поведение, и понимала, что всякая попытка сблизиться, покуда Мари не одумается, только ухудшит положение. Оставалось жить надеждой и уповать на мудрость Персеваля.

Ситуация в Лувре оказалась хуже, чем она предполагала. Сильви думала, что у Марии-Терезии очередное несварение желудка, вызванное, как водится, чрезмерным потреблением шоколада и неумеренной тягой к чесноку, и не ошиблась. Запах в спальне и служанки, чистящие ковры, подтвердили ее опасения, но этим дело не исчерпывалось. Королева возлежала с распущенными волосами, в слезах, и комкала простыни. Все говорило о нервном припадке, прекратить который не удавалось ни Молине, ни ее дочери. Все тело несчастной, изуродованное огромным животом, корчилось в судорогах. Женщины, столпившиеся в спальне, наблюдали за ней с ужасом, крестились и бормотали молитвы. Что скажет король, если решит, что королева Франции одержима дьяволом? К ней даже боялись позвать врача.

Сильви вспомнила историю с роженицей, которую удалось успокоить фонсомскому костоправу. Она приказала Молине приготовить ванну теплой воды и послать к аптекарю за полынью, чтобы приготовить из нее отвар. Госпожа де Мотвиль, не отходившая от королевы и встретившая появление Сильви с огромным облегчением, должна была выгнать из спальни всех, кому там было нечего делать, и поставить к дверям караул.

Ночью кризис утих и королева забылась, а с ней и Сильви, для которой в одной из комнат поставили кровать, чтобы она могла с комфортом дождаться родов у королевы. Но стоило Сильви скрыться из виду, как королева стала издавать душераздирающие крики. В последующие дни ее ждали еще более страшные мучения.

На следующий день врачи, приглашенные королем, поставили диагноз «трехдневная лихорадка» – вывод, который мог бы сделать любой профан, потому что и слепой увидел бы, что у королевы жар; кроме этого, она жаловалась на боль в ногах. Эскулапы применили универсальный способ лечения – кровопускание, причем крови, как водится, не пожалели. За считанные дни из бедной Марии-Терезии выпустили немало ее благородной испанской крови. Скоро боли в ногах усилились, и акушер Франсуа Буше озабоченно сказал королю:

– Боюсь, королева разродится преждевременно, до Рождества.