Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 43

Уже не испытывая к матери прежней привязанности, любя ее как бы по обязанности, поверхностной и рассеянной любовью, она стала безраздельно преданной Мадам: видела в жизни смысл, только когда находилась при ней, твердила, что согласна жить только в Тюильри или Сен-Клу, и отказывалась от всех претендентов на ее руку и сердце. Лозен всего лишь промелькнул в сонме последних: она быстро дала ему понять, что, отлично зная об его увлечении принцессой Монако, не видит ни малейшего смысла исполнять при нем бесславную роль постоянно обманываемой супруги, к которой предъявляют всего три требования: пополнить поредевшие финансы, нарожать детей и, главное, помалкивать. Однако, вопреки ожиданиям, эта откровенная отповедь не оттолкнула его от Мари, а превратила в ее преданного друга.

– Черт возьми, мадемуазель, такой вы нравитесь мне еще больше! Как же я сожалею о вашем отказе: я с удовольствием взял бы в жены такую умницу, а не только красавицу! Выходит, у вас нет желания стать графиней де Лозен?

– Ни малейшего! Не стану отрицать: не будучи красавцем, вы тем не менее наделены неоспоримым шармом. Увы, на меня он не действует. Но вы не расстраивайтесь: очень многие дамы находят вас неотразимым!

– Неужели вас не устроил бы даже союз двух свободных людей? Я следил бы за респектабельностью, вы подарили бы мне одного-двух наследников и стали бы, удовлетворяя мое тщеславие, уважаемой в свете, знатной дамой...

– Я собираюсь ею стать без вашей помощи. Знайте, что я решила выйти замуж за принца, не меньше!

– Что ж, яснее не скажешь. Как вам будет угодно! – Он улыбнулся своей неподражаемой хищной улыбкой. – Давайте все забудем и станем просто друзьями! Только настоящими – знаете, как дружат мальчишки? Вы состоите при Мадам, я – при короле; похоже, мы можем быть друг другу полезны...

– А вот это меня устроило бы! – просияла Мари. – Не предавайте меня, и я вас не предам.

Так завязалась дружба, которая со временем получила совершенно неожиданное для Мари продолжение.

Оказавшись в библиотеке Персеваля и усевшись напротив него у камина, где потрескивали поленья и откуда доносился упоительный запах печеного картофеля, Сильви долго молчала, наслаждаясь редким покоем, о котором приходится только мечтать в королевских дворцах, где за тобой всегда кто-то подглядывает, где тебя подслушивают, подсиживают, подставляют тебе ножку...

Закрыв глаза и откинув голову на высокую кожаную спинку кресла, Сильви избавлялась от усталости, вызванной переездом, волнением последних мгновений перед отбытием из Фонтенбло, мелкими неудобствами и происшествиями в пути, когда все встречные только к тому и стремятся, чтобы поглазеть на короля. Главный недостаток всякого королевского двора – это придворные; хуже всех были придворные молодого Людовика XIV, губительно действовавшего на подданных своим неисправимым высокомерием. Госпожа де Фонсом предпочитала теперешним прежних: те сохраняли хоть какие-то остатки собственного достоинства. Король усиленно дрессировал свою знать, и это настолько не устраивало Сильви, что она уже задавалась вопросом, долго ли еще сумеет выносить атмосферу, в которой задыхалась. Если бы не бедная королева, такая одинокая, к которой она сильно привязалась и которую жалела, она бы давно попросилась в отставку.

– Видимо, я все-таки сделаю это, – неожиданно произнесла она. – Дождусь, когда королева родит, – и...

Персеваль, склонившийся над книгой, поднял голову и обнаружил, что Сильви не спит, а смотрит на него.

– Удивительно, – отозвался он, – что вы так долго раздумывали. Вы не созданы для придворной жизни с ее ловушками, интригами, хитростями...

– Да, интригами я сыта по горло, но, признаться, мне жаль королеву. К тому же мне хотелось бы позаботиться о будущем своих детей – в этом я нисколько не отличаюсь от других людей, а также разобраться в своих семейных делах: я редко вижу дочь, а с сыном разлучилась уже три года назад. Все, что я от него имею, – это письма, посылаемые мне в редкие моменты, когда флот бросает якоря, да и они чаще написаны рукой аббата Резини...

– Не пренебрегайте этими письмами. Они рассказывают вам о житье-бытье Филиппа лучше, чем если бы он писал их сам. Ведь он считает своим долгом сообщить вам, что с ним все в порядке, что он обожает господина де Бофора и скучает по матери, вот и все. Мастера пера из него не получится. К тому же сам герцог тоже вам пишет, хоть и, готов признать, нечасто...

Эти слова вызвали у Сильви улыбку.

– Он тоже не виртуоз слова. Когда Франсуа не прибегает к помощи секретаря, его каракули кишат орфографическими ошибками.

– Вас это не должно тревожить. На первом месте должны стоять чувства...

Персеваль ласково улыбнулся, видя, как краснеет Сильви. Он не переставал благодарить бога за сближение этих двух дорогих ему людей, о котором давно мечтал, даже надеялся, что все кончится браком: ведь они были созданы друг для друга и так хорошо друг друга знали и понимали! Приближалось время позаботиться и о Филиппе: рано или поздно он вернется из путешествий и будет нуждаться в официальном покровительстве. Несмотря на то, что Сен-Реми вот уже три года не подавал признаков жизни, а его сообщница скучала от одиночества в провинциальном захолустье, шевалье де Рагнель не верил, что они окончательно избавились от презренного авантюриста. Тот наверняка затаился где-то неподалеку, дожидаясь, чтобы о нем забыли и чтобы тяжкая десница короля, едва его не зацепившая, устала оставаться занесенной над его головой; рано или поздно, если только его не приберет случайная смерть, он наверняка напомнит о себе...

В разговорах с Сильви Персеваль никогда не касался этой темы, предпочитая, чтобы она не мучилась воспоминаниями о самых тяжких мгновениях своей жизни. Скрывал он от крестницы и свежую новость о герцоге, полученную из других источников: Бофор и его люди закрепились в Джиджеле, крепости на алжирском побережье, в честь взятия которой в соборе Парижской Богоматери отслужили 15 августа мессу, но после этого вести о нем перестали поступать, ибо берберы перехватывали у своих берегов всех курьеров.

Судьбе было угодно, чтобы события этого вечера, начавшегося для Сильви так мирно, приняли совершенно другой оборот. Началось все с появления Мари. Сильви и Персеваль уже садились за стол, когда она влетела в дом, как вихрь. Она имела привычку не входить, а вбегать. При ее появлении осень покорно уступила место весенним краскам, так чудесно она смотрелась в своем синем бархате и белом атласе с опушкой из меха горностая. Не замечая мать, она кинулась на шею к Персевалю.

– Я не виделась с вами целую вечность! Как же я соскучилась! О самочувствии не спрашиваю: нынче вы еще моложе, чем всегда...

Не давая ему перевести дух, она засыпала его поцелуями, после чего, развернувшись на каблуках, оказалась нос к носу с Сильви. Встреча с матерью притушила ее радость, как ушат воды, выплеснутый на весело трещавший факел.

– Матушка? Вы здесь? Я не знала, что вы вернулись в Париж.

– А ведь возвращение двора сопровождается оглушительным шумом! – заметил Персеваль, недовольный новым тоном девушки и огорчением Сильви. – Разве Тюильри так уж далеко? Или там все глухие?

– Просто придворные Мадам превратились в нежелательных персон, в парий. С тех пор, как наша принцесса снова забеременела, нас перестали приглашать. «Забавы волшебного острова» тоже были устроены не для нас, Версаля мы не видели...

Она говорила это, стоя перед Сильви и даже не пытаясь к ней приблизиться.

– Ты не хочешь меня обнять? – пробормотала мать горестно. Ее состояние не составляло секрета для крестного. Тот уже нахмурил брови, но Мари сама ответила:

– Конечно, хочу.

Она легко прикоснулась губами к щеке Сильви, но увернулась от материнских объятий, сказав:

– Вы выглядите бесподобно, как всегда! Примите мои поздравления. Я пришла за новостями, крестный, – обратилась она к Персевалю. Дети Сильви называли его так же, как их мать, хотя в действительности были крестниками не его, а короля. – Вы получили свежие письма?