Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 45

Были немедленно приняты необходимые меры. По тогдашним правилам родильная койка, с самого начала беременности прикрепленная к потолку парадной спальни, была опущена, освобождена от чехлов, защищавших ее во время частых переездов, когда ее обязательно брали с собой, и помещена под своеобразный шатер, под которым можно было свободно перемещаться, не тревожа роженицу. Под другим шатром, поменьше, были разложены хирургические инструменты. В момент появления младенца на свет полы шатра раздвигались, чтобы принцы, принцессы и прочие знатные персоны, собравшиеся рядышком, ничего не упустили и в случае чего сами удостоверились, что ребенка не подменили.

Меры оказались своевременными. На рассвете 16 ноября у королевы, у которой уже несколько дней продолжались эпизодические слабые схватки, пошли схватки посерьезнее. Ее перенесли в парадную спальню, куда явился король; королева-мать и так почти все время проводила у постели невестки и, забыв про собственные страдания, пыталась ее утешить. Постепенно рядом с ними появились прочие члены семейства и знать королевства.

Наконец за полчаса до полудня Мария-Терезия, измученная и лишившаяся сил, издала протяжный крик и произвела на свет девочку, облик которой всех удивил. Она была меньше обычного новорожденного младенца, но странно было не это – ведь она родилась на месяц раньше срока, а цвет тельца – не красный, как полагается, а фиолетовый, почти черный. Король был поражен едва ли не больше всех остальных.

– Ребенок не дышит! – провозгласил д'Акен, главный врач короля. Забрав младенца в соседнюю комнату, где перед камином лежала подушечка для оказания первой помощи, он умелым движением пальца освободил носик и ротик от «густых и клейких жидкостей», препятствовавших дыханию, затем, взяв ребенка за ножки, стал шлепать его по попке, пока не добился первого крика. Однако, даже ожив, девочка не приобрела требуемого оттенка.

– Ничего страшного, – сказал врач королю, следовавшему за ним по пятам. – Это последствия асфиксии. Кровь, в которую не поступает воздух, застаивается и темнеет. Пройдет несколько дней – и все наладится.

– Хочу вам верить...

Как ни доверял король медицине, его тон был не очень воодушевленным, поэтому д'Акен отвел глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Он, впрочем, не стал опровергать первого своего заключения, а Людовик предпочел не настаивать. К тому же оба не надеялись, что такой младенец выживет.

В тот же день кормилица в сопровождении крестного отца и матери – принца де Конде и Мадам – понесли девочку в церковь Сен-Жерман-л'Озеруа, королевский приход, где она была окрещена двойным именем – Мария-Анна. Никогда еще ни одно дитя на свете не принимало крещение так плотно запеленатым; кружевной чепчик почти полностью скрывал сморщенное личико, а церковный полумрак удачно препятствовал любопытным убедиться в темном цвете кожи малютки. Поговаривали уже о «черном лохматом чудовище»...

Долго теряться в догадках не пришлось, так как вскоре после разрешения от бремени состояние королевы стало внушать самые серьезные опасения. Конвульсии возобновились и выглядели настолько угрожающими, что король перебрался в спальню своей супруги, о которой уже вслух говорили не иначе, как об умирающей. Он повелел щедро раздавать милостыню бедным и сам молил господа о выздоровлении своей нежной и любящей половины. Видя, что она все больше слабеет, он распорядился о предсмертном причащении.

– Не рано ли, государь? – осмелилась усомниться Сильви, не знавшая, что и подумать обо всем том, что разворачивалось у нее перед глазами.

– Нет. Боюсь, господь ниспослал ей столь жестокие страдания именно для того, чтобы они продлились недолго.

– Увы, – подхватила Анна Австрийская, тоже не отходившая от постели невестки, – теперь нам следует уповать, чтобы королева обрела счастье на небесах, а не продолжала мучиться на этом свете.

Несчастная Мария-Терезия, как плохо ей ни было, оставалась в сознании.

– Я хочу причаститься, но не умереть!.. – пробормотала она.

Ее стали убеждать с поспешностью, которую никто из уговаривающих не счел постыдной, что именно так и следует поступить, причем не теряя времени. Это желание как можно быстрее причастить бедную роженицу вызывало у Сильви тяжкие подозрения. Казалось, она присутствовала при попытках поторопить Создателя подсказать Ему скорее призвать на небеса Свое чадо, так разочаровавшее смертных. На сей раз она не стала высказываться и приняла участие в церемонии.

Король, королева-мать и весь двор, освещенные заревом сотен свечей и факелов, приняли причастие вместе с Марией-Терезией, которая пыталась сесть в постели, но отнеслась к происходящему с присущей ей набожностью и самоотречением. Казалось, она смирилась со своей участью, хоть и не желала ее. Тем временем во всех церквах Парижа уже молились за упокой ее души.

– Я с облегчением отдаю себя во власть Создателю, – прошептала Мария-Терезия. – Мне жаль расставаться с жизнью только из-за короля и этой женщины... – И она указала на свою свекровь.

Но, как ни ждала она смерти, последний миг не торопился наступить... Дежуря в очередной раз у изголовья своей королевы вместе с Молиной, госпожа де Фонсом была уведомлена о том, что ее вызывают к воротам Лувра на разговор. Накинув плащ – погода была дождливой и холодной, как зимой, – она спустилась по лестнице и, выйдя из дворца, увидела карету. При ее приближении из кареты вышла пожилая дама, одетая во все черное. Сильви узнала госпожу Фуке, мать своего несчастного друга, единственную из его близких, не отправленную после его ареста в изгнание из почтения к ее репутации святой женщины. Госпожа Фуке поблагодарила Сильви за готовность встретиться и передала ей какой-то сверток, сказав такие слова:

– Я обладаю обширными познаниями в области трав, эликсиров и прочего, призванного облегчить участь христиан. Мне рассказали о страданиях нашей королевы, и я изготовила пластырь, применение которого описала вот здесь... – Она отдала Сильви записку. – Уверена, с божьей помощью это ей поможет.

– Мы даже не пытаемся ее лечить, так как врачи убеждены, что ей уже ничто не поможет... – уныло молвила Сильви.

– Знаю. Поговаривают даже, – добавила госпожа Фуке с нескрываемой горечью, – что у короля уже наготове траурное облачение. Боюсь, ему незнакомо сострадание...

Сказав так, она поспешно вернулась в карету. Кучер хлестнул лошадей. Сильви проводила карету взглядом, вытерла мокрое от дождя лицо и заторопилась обратно. Путь ее лежал на этот раз в покои королевы-матери. Она не могла взять на себя ответственность пользовать Марию-Терезию какими-либо снадобьями.

Анна Австрийская была растрогана поступком госпожи Фуке, к которой всегда питала дружеское расположение.

– Сколько благородства! – вздохнула она. – Ей грозит утрата сына, а она думает о своей королеве! Я обязательно ее отблагодарю, а пока надо без промедления опробовать ее пластырь. Бедняжка так плоха, что мы ничем не рискуем...

И произошло чудо: уже 19 ноября Мария-Терезия была вне опасности, более того, с поразительной скоростью восстанавливала силы.

– Сын мой, – обратилась королева-мать к Людовику, – не следовало ли бы вам выразить признательность госпоже Фуке?

Резкий ответ короля ужаснул Сильви.

– Раз ей ведомо средство спасения королевы, то было преступлением его утаивать. Если она теперь воображает, что добилась таким способом помилования для своего сына, то она жестоко ошибается. Если судьи приговорят его к смерти, я не воспрепятствую приведению приговора в исполнение. Что с вами, госпожа де Фонсом? Что вас так напугало?

Сильви присела в глубоком реверансе, позволившем скрыть от короля выражение лица.

– Признаться, государь, я думала, что радость спасения ее величества королевы заронит в сердце короля иные чувства...

Воцарилась тяжкая тишина. Сильви, не осмеливавшаяся поднять голову, уже ждала, что на нее обрушится королевский гнев.

– Что ж, ваши мысли были неверны.

После этого короткого ответа Людовик отправился справляться о Лавальер, чья беременность протекала без осложнений. Однако удовлетворение от этого обстоятельства не заслоняло мыслей о странной принцессе, уже посланной ему господом... Этот ребенок оказался вполне здоровым и приспособленным к жизни, вот только коже не суждено было побелеть. К девочке не разрешалось приближаться никому, кроме хлопотавших над ней нянек, но и тем было высочайше велено держать язык за зубами; даже родной матери не дозволялось на нее взглянуть под предлогом, будто малютка нездорова.