Князь сердца моего - Арсеньева Елена - Страница 45

– Замечательно! – восхитился де Мон. – И третий вопрос – к вам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?

Оливье и Ангелина молчали, и длилось это молчание бесконечно долго, пока де Мон не изрек:

– Silentium videtur cofessio!

Бог весть, поняли эти двое, что слова нотариуса означают: «молчание равносильно признанию», однако отнюдь не сразу после его слов раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной с великим трудом узнали голос счастливого наследника:

– Три часа назад.

– Расскажите же, как вы это проделывали? – с живейшим любопытством спросил де Мон.

Теперь он выглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то ли порицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.

Оливье, смущенно улыбаясь, раздвинул полог и показал две доски, вытащенные из кровати. Ангелина же не отказалась подобрать юбки и снова забраться в свое пыльное убежище, так что голова ее оказалась почти на уровне головы покойной, которую она могла руками легко приводить в движение.

Де Мон хохотал, словно дитя. А потому Оливье с легким сердцем вынул из-за пазухи драгоценное завещание, которое доставило ему столько волнений и страданий, и протянул его де Мону. Нотариус пробежал глазами бумагу, однако не порвал завещание в клочки, а повернулся к Ангелине и спросил:

– Сколько стоило ваше участие в этой сделке, мадемуазель?

Ангелина впервые взглянула внимательно на этого странного человека. Он был сухонький, скорее подходивший под определение «старенький», чем «немолодой», однако же весьма бодрый на вид. Его яркие карие глаза смотрели на нее безо всякого осуждения – и если уж не одобрительно, то лукаво и понимающе. Ей почему-то не захотелось лгать под этим взглядом, и она с чистой совестью призналась:

– Я просила месье де ла Фонтейна жениться на мне и дать свое имя моему ребенку.

– Ого! – тихонько воскликнул нотариус и, прищурясь, всмотрелся в ее глаза, и она почувствовала себя совершенно беззащитной при его новом вопросе: – И вы полагаете, что он сдержит свое обещание?

– Теперь-то, конечно, нет. Да и в любом случае – едва ли! – откровенно ответила она.

– Да ты что?! – взвился Оливье. – Я же дал слово! – Взгляд его наткнулся на понимающую улыбку старого нотариуса, и он, засмеявшись, обреченно махнул рукой, как бы сдаваясь: – Да что говорить... Слаб человек – одно скажу. Но теперь уж все равно – дело не выгорело!

– Вы еще молоды, друг мой, – зажурчал голос де Мона. – Вы молоды, потому и не знаете, что все на свете поправимо.

– Да, о да! – криво усмехнулся Оливье. – Все на свете поправимо, кроме смерти! Это я прочно усвоил еще в России!

– Россия... – мечтательно вздохнул де Мон. – Россия богата красавицами! – Он не без игривости подмигнул поникшей Ангелине. – Кстати, некогда я знал одного русского. Это было... Дай бог памяти... вскоре после казни нашего последнего короля. Я желал изучать русские афоризмы – пё-слё-ви-сы, – с явным удовольствием выговорил де Мон, – и мой русский друг, очень недовольный убийством короля, говорил, что, поскольку монарх раскаялся, его не следовало казнить. И приводил пё-слё-ви-са... дай бог памяти... – Он потер ладонью лоб. – А, вспомнил! Побритую бороду меч не сечет!

Ангелина с истерическим визгом уткнулась лицом в стол. Де Мон сочувственно кивнул:

– Пожалуй, эти слова применимы и сейчас, не так ли, сударыня? Когда человек искренне раскаивается, жизнь открывает перед ним новые пути! – И он обратился к Оливье: – Так вот, насчет того, что все поправимо. Вообразите, что поправима даже та ситуация, в которую вы лихо вляпались!

И выпрямилась Ангелина, и глаза Оливье зажглись ожившей надеждой, и оба они враз выдохнули:

– Как?

– Очень просто! – хлопнул нотариус ладонью по столу. – Для этого нужно, чтобы мадемуазель еще сегодня стала моей женой.

В это время истекли заветные полчаса, но прежде, чем нотариус Блан и префект полиции вошли в дверь опочивальни покойной Марго де ла Фонтейн – еще не знающие, что им предстоит засвидетельствовать бракосочетание, – Оливье стало известно, что «завещание тетушки Марго» не будет уничтожено, однако и ему не придется в полной мере насладиться богатством. На его содержание ежегодно выделялась преизрядная сумма, ну а сам капитал по доверенности поступал в распоряжение Анжель д’Армонти, по мужу – Анжель де Мон. Через два дня, после исполнения всех формальностей, де Мон с супругой и ее кузеном (таков теперь был официальный статус Оливье) намеревался отправиться в Париж, где им предстояло жить в новом особняке на бульваре Монмартр.

Услышав это, Оливье молча склонил голову, убеждая себя, что это вовсе не удар судьбы, а ее подарок. Однако Ангелина все-таки осмелилась спросить:

– Вы спасли меня сударь, но почему?!

Ей показалось, что темные глаза под морщинистыми веками предательски повлажнели, прежде чем де Мон улыбнулся невесте:

– Вы здесь не так давно, моя дорогая, и еще не знаете, какие диковинные штуки выделывает с людьми этот проклятый мистраль. Мадам Маргарита даже рассталась из-за него с жизнью. Плиний[60], к примеру, рассказывал, будто в случаях мистраля древние садились в масляные ванны, дабы уберечься от его разрушительного воздействия. А у меня, представьте, масляной ванны не оказалось. Вот я и не уберегся от любви с первого взгляда... Остается только молиться, чтобы это была моя последняя любовь!

3

Супружеская жизнь

Через неделю после этих событий новая карета господина де Мона (прежняя оказалась мала для трех человек и багажа) въехала в Понт-ан-Руайан, маленький городок на берегу Бурны. Река эта, известная прозрачностью своих вод, протекает, бурля, через городок и образует несколько водопадов, а знаменита тем, что в ней ловят прекрасных форелей.

Карета пронеслась по замощенной главной улице городка и остановилась возле постоялого двора. Выбежавший навстречу хозяин увидел высокого молодого мужчину, который вынес из кареты красивую, нарядно одетую даму и потребовал лучшую комнату для больной. Дама была без чувств, и лицо мужчины выражало крайнюю обеспокоенность. Хозяин принял его за мужа дамы и указал дорогу, заметив, что из кареты появился еще один постоялец: почтенного вида старик небольшого роста. Очевидно, это был отец дамы, ибо его лицо выражало такую же обеспокоенность, как и лицо молодого человека. Однако вскоре выяснилось, что старик-то как раз и оказался мужем, а молодой человек – всего лишь кузеном заболевшей дамы. Последний справился у хозяина, где живет местный доктор, и кинулся за ним со всех ног, а вскоре они появились вместе, причем доктор поспешно подошел к больной. Супруг дамы пожелал присутствовать при осмотре, ну а любопытный хозяин припал к известной только ему щелочке между панелями, так что мог слышать и видеть все происходящее.

Из-за ширмы, где стояла кровать дамы, доктор вышел с нахмуренным лбом и поджатыми губами. «Плохо дело!» – подумал хозяин, и тон доктора подтвердил его опасения.

– Дела у нашей больной не очень хороши. У нее... э-э... delirium tremens[61].

Старый муж, услышав о таком диагнозе, чуть не упал со стула и не сразу смог пробормотать:

– Белая горячка?! Слава богу, что не черная оспа!

– Слава богу! – с жаром отозвался кузен.

Доктор же насторожился:

– Вы не чужды латыни?

– В некоторой степени, – сухо отозвался старик. – Но медицинская латынь – не мой конек. Поэтому я вам вполне доверяю.

Надо полагать, латынь доктора тоже была небезупречна, потому что трактирщик заметил, как старик и кузен дамы обменялись понимающими взглядами.

– Они вам скажут по-латыни, что ваша дочь больна, – буркнул старик, как пишут в пьесах, «в сторону».

Затем трактирщик услыхал:

– Позвольте, сударь, я чего-то не понял... Значит, эта дама – все-таки ваша дочь?