Сестры - Эберс Георг Мориц - Страница 76

— Охотно, охотно, — ответил лесбиец. — Я уж хотел было искать себе лодку. А как идут твои дела?

— Так себе, — промолвил иудей. — Я закупаю зерно в Верхнем Египте и складываю в здешних магазинах. Целый ряд вон тех складов я нанял за бесценок. Вообще выгоднее хранить хлеб здесь, а не в Александрии, где кладовые обходятся гораздо дороже.

— Разумно, — заметил лесбиец. — Здешняя гавань довольно оживленная, но много магазинов пустует. Одно это показывает, как отстал за последнее время Мемфис. Прежде дальше этого города корабли не ходили, а теперь большая часть судов останавливается здесь только для уплаты сбора и закупки провианта для экипажа. У этого города объемистый желудок, и здесь можно подчас делать большие дела, но большая часть из того, что должно бы остаться в Мемфисе, направляется в Александрию.

— Недостает моря, — перебил иудей. — Мемфис торгует только с Египтом, а мы со всем миром. Кто посылает товары сюда, должен навьючивать верблюдов, убогих ослов и грузиться на плоские нильские лодки, а мы в наших гаванях нагружаем огромные морские корабли. Когда зимние бури пройдут, мы одни посылаем двадцать триер [99] с египетской пшеницей в Остию и в Понт. Ваши индийские и арабские товары, лучшие, которые вы вывозите из вновь открытых эфиопских земель, занимают меньше места, но я бы желал знать, во сколько талантов был ваш оборот за прошлый год? До свидания на моем корабле, он называется «Эфрозюна» и стоит против обеих статуй старого царя… Кто может запомнить эти имена! Тяжелые варварские слова! В три часа мы снимаемся с якоря. У меня на судне отличный повар, который стряпает по всем законам поварского искусства нашей страны. Ты найдешь также несколько новых книг и великолепное вино из Библоса.

— Значит, нам нечего бояться противных ветров, — засмеялся лесбиец. — Так до свидания в три часа!

Израильтянин движением руки простился со своим спутником и пошел в тени аллеи из сикомор с бесформенными и широколиственными кронами. Сперва он шел вдоль берега, а потом свернул в узкую улицу, ведшую из гавани в город.

У входа углового дома, одной стороной выходившего на реку, а другой на улицу, с дверью в маленькую лавчонку, торговавшую маслом, иудей на мгновение остановился. Странная картина привлекла его внимание, но, торопясь до отъезда покончить с делами, он поспешно прошел мимо, не обратив внимания на странную мужскую фигуру в плаще и дорожной шляпе.

Дом, обративший на себя внимание иудея, принадлежал ваятелю Аполлодору, а странно одетый путник был римлянин Публий Сципион.

Его внимание было тоже приковано к маленькой лавчонке у двери скульптора. Облокотившись на забор против лавки и качая головой, он долго смотрел на необычную сцену, происходившую перед его глазами.

Деревянная доска, на которую покупатели кладут деньги и где стоит обыкновенно несколько сосудов с маслом, выдавалась из окна как подоконник, и на этой своеобразной скамье, спиной к лавчонке, сидел юноша, по-видимому, знатный, в светло-голубом хитоне без рукавов. Возле него лежал белый с голубыми краями гиматий [100] из тонкой шерсти. Ноги сидевшего свешивались на улицу и белизной своей резко отделялись от черной кожи голого мальчишки, копошившегося у его ног с клеткой, полной голубей.

Сидевший на убогом прилавке грек с золотым обручем на умащенных локонах, с сандалиями из тончайшей кожи на ногах привлекал к себе внимание не только изысканной пышностью своего наряда, но и приветливым и веселым выражением красивого лица. Он радостно и громко смеялся, привязывая к корзине лентами ярко-розового бомбикса двух красновато-серых маленьких горлиц. Через их головки он продел великолепный золотой женский браслет, укрепив его еще белым шнуром за крылья.

После этого он поднял корзинку вверх, осмотрел ее с довольным видом и только что передал ее чернокожему мальчишке, как заметил Публия, вышедшего из-за забора.

— Ради всех богов, Лисий, — воскликнул римлянин, даже не здороваясь со своим другом, — какие глупости затеваешь ты опять? Что, ты сделался торговцем маслом или занимаешься дрессировкой голубей?

— Я сделался и тем, и другим, — улыбнулся коринфянин. — Как тебе нравится это гнездышко? Я нахожу его поистине удивительным, и как хорош этот золотой обруч на их шейках! Держи свои лапы, ты, коричневый крокодил, — продолжал Лисий, обращаясь к своему маленькому помощнику, — снеси осторожно корзинку в дом и повторяй за мной: от страдающего от любви Лисия прекрасной Ирене! Смотри, Публий, как скалит свои белые зубы это чудовище! Ты сейчас убедишься, что его греческий язык гораздо менее безупречен, чем его зубы. Насторожи уши, маленький ихневмон [101] ! Повтори еще раз! Что ты там видишь, куда я указываю пальцем? Что там должен сказать господину или госпоже, которые возьмут от тебя голубей?

Безжалостно коверкая слова, широко открывая рот, мальчик повторил привет коринфянина Ирене. Лисий ловко бросил ему в рот серебряную драхму. Это лакомство понравилось мальчику. Вынув монету, он снова открыл рот, ожидая новой подачки от щедрого господина, но тот, слегка хлопнув его по голове и подбородку, так что зубы мальчишки клацнули, приказал:

— Теперь ты отнесешь туда гнездо и подождешь ответа.

— Так этот подарок предназначается Ирене? — спросил Публий. — Мы с тобой долго не виделись. Где ты вчера был целый день?

— Мне гораздо интереснее узнать, что ты делал в продолжение целой ночи? У тебя такой вид, точно ты прямо из Рима! Эвергет уже присылал сегодня утром один раз за тобой, а царица два раза. Она влюблена в тебя по уши!

— Глупости! Объясни-ка мне лучше, что ты тут делаешь.

— Сначала расскажи мне, где ты был.

— Мне необходимо было отправиться по важным делам, о которых я тебе расскажу чуть позже, а не теперь, при этом со мной случились совсем особенные, невероятные вещи. Перед восходом солнца там, внизу, в гостинице, я переночевал и, к моему удивлению, так крепко заснул, что только два часа назад проснулся.

— Довольно скудное повествование; но я знаю, что если ты не хочешь говорить, то сами боги не вырвут у тебя ни одного слова. Что касается меня, то я бы лопнул, если бы вздумал молчать. Мое сердце походит на мула, навьюченного сверх меры. Чтобы его облегчить, я непременно должен выговориться. Ах Публий, сегодня я испытываю муки бедняги Тантала. Сочные груши висели над его головой, дразня голодный желудок, и никогда не давались в руки! Смотри, там живет Ирена, груша, персик, гранатовое яблоко! В страстном желании его сорвать сохнет мое бедное сердце. Смейся! Сегодня Парис мог бы безнаказанно встретиться с Еленой: Эрос истратил на меня весь свой запас стрел. Ты их не видишь, но я их все чувствую, потому что еще ни одна стрела не вынута из раны. Милая малютка тоже немного ранена при стрельбе крылатого ребенка. Она мне в этом сама созналась. Отказать ей в чем-нибудь я не в силах, и я сделал огромную глупость, поклявшись страшной клятвой не видеть ее до тех пор, пока она не окажется вместе с ее старшей строгой сестрицей, которой я, сказать по правде, побаиваюсь. Вчера я, как голодный волк зимой, который подкрадывается к храму, где приносят в жертву ягненка, бродил вокруг этого дома, чтобы увидеть ее или. по крайней мере, услышать от нее хоть одно слово. Она ведь говорит точно соловей поет, но все было напрасно. Сегодня рано утром я опять отправился в город и пришел сюда, а так как мои старания ни к чему не привели, то я купил весь этот хлам, который хранился там в углу у старого торговца, и остался в этой лавчонке. И всякий, кто входит или выходит из дома Аполлодора, не укроется от моих глаз. Мне запрещено только посещать Ирену, а посылать ей поклоны она позволяет, и никто мне этого не возбраняет, даже Аполлодор, с которым я разговаривал час тому назад.