Принцесса викингов - Вилар Симона - Страница 81

Она вздрогнула, услышав шаги на деревянной лестнице, но не пошевелилась. По легкому скрипу ступеней Эмма поняла, что это Виберга. Девушка долго возилась в темноте с кресалом, раздувала трут и наконец зажгла толстую восковую свечу – и охнула от неожиданности, обнаружив на ложе Эмму. Тень ее головы с тонкими, топорщащимися косичками странно преломлялась на деревянной опоре, поддерживающей кровлю.

– Что ты с ним сделала? – опомнившись, яростно зашипела Виберга, гневно щурясь, словно вмиг превратившись из мышки в кошку. – Ты всегда была ему врагом! Но Атли мне не верил… Ты истинная змея!

Эмма сидела, кутаясь в холодный мех. Не было ни сил, ни желания отвечать.

– Ты ведьма! – уперев руки в бедра, бушевала недавняя рабыня. – Атли рыдал как ребенок и никого не пожелал видеть, даже самого Ролло… Из-за тебя все перевернулось, и даже конунг уехал во гневе… Я никогда еще не видела, чтобы мужчина так плакал!

– Ну так поди, утешь его, – глухо произнесла Эмма. – Думаю, у тебя это получится лучше.

Виберга сердито фыркнула и вышла, хлопнув дверью. Однако Эмма слышала, что она не ушла, а уселась на верхней ступени лестницы, и догадалась, что, видимо, девушка уже пыталась приблизиться к Атли, но из этого ничего не вышло. Вскоре со двора стали долетать голоса, и Виберга, стуча сапогами, сбежала вниз, но вскоре вернулась, сопровождая Атли.

– Вот она, мой господин! – Виберга ткнула пальцем в ссутулившуюся на лежанке Эмму.

Атли, не взглянув в ее сторону, велел Виберге удалиться и откинул крышку сундука, доставая какие-то вещи. Его молчание подействовало на Эмму угнетающе. Когда он закашлялся и, склонившись, стал отирать губы, она попыталась приблизиться к нему, но он внезапно оттолкнул ее.

– Я уезжаю, – не оглядываясь на Эмму, произнес он. – Херлауг уже отправился к морю – готовить драккар. Я отправляюсь в монастырь Святого Михаила, что на границе с Бретанью. Надеюсь, там я скорее смогу забыть все случившееся.

Он говорил спокойно, и Эмма поняла, что кризис миновал. Пожалуй, ей стало от этого немного легче, как и от сознания того, что он не намерен брать ее с собой. Так или иначе, но своим поступком она кое-чего добилась. Теперь она свободна от Атли.

– Возможно, это и к лучшему, – тихо сказала она. – Атли, ты не можешь простить меня, но я могла бы любить тебя лишь как брата. Мое сердце навсегда принадлежит Ролло. Я должна была сказать это раньше, с самого начала…

Юноша кашлял, казалось, не слыша ее. Однако Эмма решилась продолжить:

– Ты не слеп – и сам видел, что между мной и Ролло что-то происходит. Я ничего не могла с собой поделать. Тебя же я жалею всем сердцем.

Эмма судорожно вздохнула.

– Если тебе достаточно жалости, я готова поехать с тобой, готова делать то, что ты скажешь.

Атли наконец повернулся к ней. Лицо его было пепельно-серым, но глаза разили как стрелы. От прерывистого дыхания у его губ клубился пар.

– Уж не предлагаешь ли ты мне жениться на тебе? Это было бы все равно что уложить с собой в постель ядовитую гадину!

Он стремился оскорбить ее, но Эмме это было безразлично. Она была так подавлена тем, что произошло с Ролло, что ее уже ничто не могло задеть. Атли тоже видел это и все больше распалялся. Он вдруг схватил ее и стал трясти с неожиданной для больного силой:

– Будь ты проклята! Как я сожалею, что тогда вступился за тебя! Лучше бы тебя растерзали на месте Рагнар и все, кто там был!

Он отшвырнул ее. Пятясь, Эмма медленно убрала упавшие на лицо волосы.

– Когда-то Ролло сказал мне, что пряжу судеб, которую плетут норны, не дано переменить никому. Ты хотел победить судьбу, но из этого ничего бы не вышло, мой добрый Атли…

Внезапно юноша хлестнул ее по щеке.

– Не смей меня называть так!

Он весь дрожал, и Эмма умолкла, ожидая, когда он успокоится.

Это удалось ему довольно скоро. Открыв дверь, он кликнул Вибергу и велел ей готовиться к отъезду.

– Я беру тебя в аббатство Святого Михаила. Позаботься о дорожной одежде.

Эмма увидела, как счастливо засияли глаза девушки. Виберга засновала по горнице, напевая и с торжеством поглядывая на Эмму. Когда оба наконец ушли, Эмма еще какое-то время вслушивалась в голоса усадьбы, а когда все стихло, беззвучно расплакалась. Ей было нестерпимо жаль Атли и мучительно стыдно перед ним. К ней никто не шел, но она была рада тому, что предоставлена самой себе. Продолжая всхлипывать, она сбросила сапоги и плащ и забралась в постель, под шкуры. Они были каменно-холодны, и она лежала, словно увязнув в снежном сугробе, и слезы безостановочно струились из ее глаз. Наконец она немного согрелась, и ужасная действительность отступила от нее.

Утром ее разбудила Ингрид. Расширив глаза и забавно надувая губы, она поведала о том, что вчера произошло между братьями.

– Неужели все дело в том, что Ролло обиделся из-за этого обруча? – недоумевала девушка. – Отец пытался примирить их, но оба были разъярены, как медведи, вылезшие из берлоги до срока. Атли даже сказал, что больше не считает Ролло родней, и успокоился лишь тогда, когда его брат уехал. Но что же все-таки произошло, Эмма?

Не получив вразумительного ответа, она тут же застрекотала о своей свадьбе – а что иное могло сейчас занимать все помыслы Ингрид?

Из ее слов следовало, что мало кто в Байе понял, что же случилось в действительности. Однако Эмма беспрестанно ощущала напряжение, возникшее вокруг нее, слышала перешептывания за спиной. Было и другое – теперь, когда от нее отказались и Ролло, и Атли, она уже не имела никакого значения в глазах их соплеменников. Старый Ботольф порой окидывал ее недоуменным взглядом, словно раздумывая, как с ней в конце концов поступить. Выручало то, что ее взял под свое покровительство Бьерн Серебряный Плащ.

– С первым теплом мы с Ингрид отправимся в доставшееся мне в приданое селение, лежащее на границе с Бретанью. Я возьму тебя с собой. Но помни, это совсем рядом с монастырем, куда удалился Атли…

Ей и самой казалось удивительным, откуда у нее берутся силы ходить с высоко поднятой головой, хлопотать по хозяйству, распевать по вечерам. В глубине ее сердца свила гнездо боль, но на щеках от улыбки появлялись ямочки. Никогда и никому она бы не призналась, как ей худо, и, только уединяясь в стабюре, давала волю тоске и отчаянию, ибо даже в печали по Ролло был привкус наслаждения.

А вскоре грянул свадебный пир младшей дочери Ботольфа и Бьерна Серебряного Плаща. Наконец-то скальд облачился в свое легендарное одеяние из ромейской парчи, богато расшитое крупным жемчугом. Ингрид в золотом венце на распущенных волосах, словно принцесса альвов, светилась счастьем и ликовала как дитя, стараясь поймать в пригоршни как можно больше ячменя и ржи, которыми их осыпали при входе в дом, потому что поверье гласило – чем больше зерен удастся поймать, тем больше счастья и достатка будет в ее доме. Эмма в роли подружки невесты сидела по правую руку от Ингрид, была весела, много пела, а вечером вновь судорожно рыдала у себя в стабюре. Устав от слез, она немного успокаивалась, и в ней вдруг начинала оживать упрямая надежда. Потому что пока они – Эмма и Ролло – живы, еще ничего не кончилось. Да, Ролло возненавидел ее из-за Атли, но ненависть куда предпочтительнее, чем пустое равнодушие. Так уже было, и оба они пережили свою ненависть.

Дни шли за днями. В конце февраля пришлось начать резать скот, так как кормов оставалось мало, да и запасы в погребах подходили к концу. У хозяйственной Беры теперь каждый кусок был на счету. Мужчины много охотились, но дичи не было – вся она откочевала куда-то южнее. Из-за отсутствия овощей начались болезни, ощущался уже и недостаток хлеба – в муку стали подмешивать молотые желуди и буковые орешки. Особенно туго приходилось христианам – было время поста, а норманнов не занимало, каким образом рабы придерживаются своих обычаев. Эмме также приходилось нелегко, но ее выручало странное равнодушие к обычной пище. Вареная, ничем не приправленная оленина или свиная солонина нисколько не прельщали ее, зато, когда она оказывалась в кладовых, у нее прямо-таки кружилась голова от запахов развешанных под потолочными балками копченостей. Их оставалось в обрез, и Бера тщательно следила, чтобы они расходовались бережно, но Эмме иной раз удавалось отрезать ломтик окорока и с жадностью проглотить его, прячась за кадки с овечьим салом. Однажды Бера застала ее отведывающей из ушата с соленой треской, но она не рассердилась, а с удивлением заметила: