По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 9

– И красным по белому, главное! Типа кровью! – дополнил Шпала.

– Так я ж не знал, что она именно красными цветами это выложит! – оправдывался Султан. – Я ж ей просто про цветы сказал, думал, ну, там, ромашки или эти, как их… мимозы, например!

– Ты что, дурак? Откуда зимой ромашки с мимозами?

На это Султан не нашел что сказать, кроме как огрызнуться:

– А я что, разбираться обязан? Цветы – бабское дело!

После похорон в опустевшей хате Мерина устроили поминки, где употребили водку и закуски, предназначавшиеся для юбилейного торжества. Череп, подняв свой стакан, заглянул в него и вдруг сказал:

– Слушайте, а если водка того… отравленная?

– Как же она может быть отравленная, если все выпили, а помер один Мерин? – возразил сидевший напротив Студент.

– Так, может, это подсыпали ему прямо в стакан какой дряни?

Студент пожал плечами:

– Не знаю. Меня там не было.

Поминки получились шумные. Череп с Султаном подрались. С десяток воров уснули прямо за столом. Небольшая группа отправилась к соседке Верке, чтобы надавать лещей за хреновую цветочную композицию, но вместо этого (или вместе с этим) продолжили там гулянье с гитарой и гармошкой до самого утра…

Никто не заметил, как Студент взял из буфета пузырек с желудочными каплями, которые Мерин имел обыкновение пить перед едой, и выбросил в горящую печь.

Глава 3

Утечка информации

Ленинград, январь, 1963 год

Хмурое воскресное утро, северная окраина Ленинграда, вещевой рынок на Уделке. В народе его называют «толкучкой» или «тучей».

Вставать надо рано, в семь «туча» уже кипит. Для Александра Исааковича Бернштейна ранний подъем не проблема. Баловать себя он не привык, в случае надобности может вообще не ложиться.

От остановки еще ничего не видно, сумерки. Снег хрустит под ногами. Но только приблизишься к железнодорожному полотну, уже слышишь растрепанный, неровный гул человеческих голосов. Люди не выспались, людям холодно, люди возбуждены. Вдалеке по правую руку – огни улицы, а здесь от этих огней еще темнее. Темнота и гул. И сердце прыгает: сейчас начнется…

Потом видишь желтые, красные всплески – карманные фонари, спички, огоньки папирос. Костры не жгут, и это понятно, потому что у милиции терпение не резиновое, вмиг прикроет эту лавочку, сославшись на противопожарную безопасность. Но свечи, думал иногда Александр Исаакович, почему они не жгут свечи? Ах, как бы преобразилась Уделка, если бы весь «променад» осветился свечами, сотнями свечей! Но свечи тоже почему-то не жгут. Наверное, по идеологическим соображениям, чтобы не напоминало церковь, которая, как известно, отделена от государства толстой и высокой стеной.

Рынок начинается с бабулек. Они проявляются вдоль тропинки, как отпечаток на фотобумаге, погруженной в раствор проявителя. Как серые призраки. Бабульки с семечками, бабульки с квашеной капустой, бабульки с простоквашей. Торговля идет бойко. Кто-то пил всю ночь, чтобы не уснуть, кто-то еще не успел остановиться. Горсть хрустящей капусты сейчас – ох как в жилу! Пища богов! В свои молодые годы Бернштейн вкусил здесь немало и амброзии, и всевозможных ядов… О, да. И вкусил, и выкусил. Конец сороковых, девушки в трофейном белье, «Столичная» с бежево-золотистой этикеткой и сургучной пробкой – где такую сейчас найдешь? Мечта… Вот честное слово, если бы завалялась у кого-нибудь с тех времен заветная чекушечка, купил бы за любые деньги не раздумывая!

Почему, кстати, никто не коллекционирует водку? А? Обычную водку? Вина – да, особенно за бугром, но он в них не разбирается, и… Впрочем, да-да, понятно. Водка существует для того, чтобы ее пить. Здесь и сейчас. Пить, а не коллекционировать.

…Далее: пальто, шубы, обувь, крепко пахнущие овчинные полушубки…

Ого, уже почти рассвело!

Плетеные корзины, веники… Грабли, тяпки, «скобянка», «жестянка»…

Смесители, самовары, старая фотоаппаратура, игрушки… Теплее, теплее.

А вот уже фарфоровые коты и слоны. Рассветы, закаты, медведи, знойные купальщицы – начинается местный «Монмартр», выставка мазил-кустарей.

Кто-то бросил, торопливо проходя мимо:

– Братьям-коляшам пламенный!

Бернштейн с опозданием вскинул голову, увидел удаляющуюся спину. Ага, это один из своих, из коллекционеров. Может, Охотников – вон там, дальше, забулдыги частенько выставляют посуду и фарфор.

На художественных развалах один закон: кто успел, тот и съел. Вставай раньше, бегай шустрее, смотри в оба. Зазеваешься – и твою удачу умыкнут из-под самого носа, и винить будет некого.

Александр Исаакович тоже прибавил шагу.

Медь и бронза: советская чеканка, старина, под старину, просто рухлядь…

– Почем портсигарчик ваш? – интересуется Бернштейн.

– Это визитница, – неприветливо бросает седобородый продавец в надвинутой на глаза ушанке.

– А-а… Визитница… Ого! А что это такое? – Бернштейн простовато моргает.

– Для визитных карточек.

– Это ж надо! Для визитных карточек! А разве сейчас употребляют визитные карточки?

Продавец смотрит в сторону.

– Кому надо, тот употребляет.

Бернштейн шмыгает носом.

– А почем?

Когда продавец называет цену, он испуганно отшатывается и летит дальше. Визитница ему сто лет не нужна. Но на том же столике он заприметил нечто любопытное – медный складень: складную иконку со святым Власием. Даже не иконку, а ее обломок, половинку одного из «крыльев». Любопытно. На первый беглый взгляд – вещь подлинная, точняк конец восемнадцатого века. Надо будет вернуться, дожать. Но – чуть погодя. Как бы невзначай. Продавца он не знает, тот его тоже, кто-то из недавнего пополнения. Есть шанс сорвать банк. Если, конечно, это и в самом деле восемнадцатый век. И если какой-нибудь мерзавец не перехватит покупку, пока он нарезает круги, изображая из себя дурачка.

Стало совсем светло. Товар разложен, продавцы во всеоружии, постукивают ногой об ногу, пускают струйки пара из воротников, поглядывают бойко. Торговля началась, людей прибывает. Плотнее всего толпа у шмоточников, в той части рынка, что осталась за спиной. Но и здесь, на развалах, народ присутствует. Бернштейн замечает несколько знакомых лиц, как же без них… По воскресеньям «коляши» частенько прогуливаются по Уделке, вынюхивают, высматривают. Ругают, что Уделка вымерла, высохла, выскоблена дочиста, но все равно идут. Традиция…

Ага, Сухомлинов, это и в самом деле Сухомлинов. Здрасьте, Петр Лукич… Седобородого того, с медью, не трожьте, пожалуйста, он мой. Благодарю. (И Сухомлинов не посягнет на его трофей, можно не сомневаться.)

Левин, букинист. Добрейший, тишайший и мудрейший Яша Левин. Доброе утро, Яша!

Боря Разумовский, стекло, фарфор…

Тихон Николаевич, Тиша. Живопись, русский авангард. Героический человек!

Шура Памфилов по кличке Памфлет. Иконы, церковная утварь… Не брезгует даже паленой «рыжухой». Ничтожество.

Арсений Карповский-Бусько. Легенда Уделки. Кандидат истории, нумизмат, алкоголик в последней стадии разложения. Неделю назад покупал, сегодня продает.

А вот и Охотников собственной персоной. Запыхался, раскраснелся, пар во все стороны. Проспали, Игорь Петрович? Бывает, бывает.

В привычной обойме отсутствует только Граф, его сиятельство Феликс Георгиевич Юздовский. Но час еще ранний, они в это время обычно еще почивают. Любят поспать, знаете ли…

Коллеги-коллекционеры. Аристократы духа, сутенеры искусства, святые и подлюги. Друг друга зовут ласково – «коляши», с ударением на второй слог. Не путать с «корешами». Конечно, многие из них ходят под уголовными статьями, но сами себя уголовниками не считают.

– …Арсений Мефодьевич, помилуйте, вы же не форточник и не барыга! Вы интеллигентный человек! Зачем же вы мне на голубом глазу толкаете это фуфло?

– Увольте, Петр Лукич! Это не фуфло, это наиподлиннейший екатерининский полуполтинник! Честью клянусь!

– Клянитесь чем угодно, Арсений Мефодьевич, но это грубый новодел! Ручное литье! Гуртовка напильником! И откуда, позвольте узнать, в нем целых восемьдесят четыре грамма весу, Арсений Мефодьевич? Да он еще при чеканке в тысяча семьсот двадцать шестом году должен был весить восемьдесят один грамм! Или за это время ваш пятак потолстел? Стыдно, Арсений Мефодьевич, стыдно!