Свисток - Шумахер Тони - Страница 20

По заключению профессора Шнайдера, я представляю собой полную противоположность эталону атлета. Уже несколько лет я страдаю от тяжелого повреждения крестообразных связок колена, причиной которого стало одно из игровых столкновений. Следствием этой серьезно мешающей мне травмы являются так называемые дрожащие колени. Дело усугубляют мои Х-образные ноги – симптом унаследованной слабости в области колена. Я сильно устаю в воротах. Нагрузка на крестообразные связки колена чрезмерна. Операция может быть сделана хоть завтра, однако ее последствия непредсказуемы. Профилактика – вот единственное приемлемое для меня на сегодня решение. Профессор Шнайдер говорит по этому поводу: «Я могу оперировать. Но без всякой гарантии. При условии последующего многомесячного абсолютного покоя. Однако мы можем попытаться предпринять и кое-что другое. Чтобы компенсировать слабость ног, я предлагаю вам интенсивную тренировку. Вы должны тренировать четырехглавую мышцу бедра – четыре мышечных каната над коленом – столь интенсивно, чтобы они укрепили коленную чашечку. Счастье, что вы одержимы тренировками. Вам удастся это сделать».

Профессору Шнайдеру известно, что я тренируюсь изо всех сил, он знает о моих крайне высоких требованиях к самому себе. Знает об упорстве в работе над собой. Я тренируюсь до полусмерти, точно так же, как Курт Бендлин, еще один пациент профессора Шнайдера. Последний иногда пытается найти этому объяснение.

«Десятиборец Бендлин, – говорит Шнайдер, – это артист боли. Он чувствует удовлетворение лишь после изнурительнейшей физической нагрузки. Тренировка – его наркотик. Его Евангелие».

Все это вполне относится и ко мне. Сталкиваясь с медициной, я держусь стоически, забывая о боли. Радикальные методы предпочитаю мягким; по мне лучше немедленный укол, чем длительный массаж. Мазохизм ли это? Самоистязание? Расплата за то, что я много зарабатываю, оторвался от тех, с кем вырос, своим прыжком уложил в больницу Баттистона? Три хороших вопроса. А ответить на них невозможно. С уверенностью можно сказать лишь одно: моя одержимость в тренировках – путь к самоутверждению. «К самодовольству», – говорит Рюдигер, мой менеджер, когда у него скверное настроение.

Среди футболистов, в том числе и среди игроков сборной, всегда есть такие, кто, подобно детям, слегка склонен к садизму. Однажды в тренировочном лагере происходило следующее: один сумасшедший накаливал на пламени свечи чайную ложку и прикладывал ее к руке коллеги, словно в фильме о диком Западе – тавро для бычка! Все жертвы этой так называемой шутки визжали, будто их резали. Я нет. Выдержал молча.

Моя жена Марлис не могла в это поверить. «Тогда попробуй сама, – предложил я. – Можешь загасить сигарету на моей руке». Марлис храбро взяла сигарету. Уже пахло паленым волосом и поджаренным мясом. Но я не дрогнул и лишь подвинул руку, чтобы, если понадобится, подхватить лишившуюся чувств Марлис.

Я хочу быть таким же, как Рокки. А он не из слабачков. Мне слишком хорошо известно, что я должен изгнать недуги из своих костей. Поддержание формы – это длительная борьба. Мысль об отпуске просто пугает меня. Я боюсь, что за время продолжительных пауз между тренировками мои мускулы и связки ослабеют. А если я развалюсь тогда на составные части? В любом случае планомерные тренировки лучше, чем отпуск. Тренируюсь два раза в день. А в промежутках разрешаю себе наслаждаться прелестями отпуска: возиться с детьми, делить досуг с Марлис, общаться с родителями и друзьями. И все-таки где-то в подсознании при этом гнездится страх полюбить сладкое безделье. Марлис в ужасе:

– Послушай, ты сошел с ума? Мы в отпуске! Не делай ничего эти три недели!

У меня находится лишь слабая отговорка:

– Нет, дорогая. Я не могу этого себе позволить в моем положении. Вообрази себе, что это мне вдруг так понравится, что я не захочу больше возвращаться на свою живодерню…

Но душевные недуги страшнее раздробленных костей. Раны, переломы видны, душевные травмы – нет. Их ощущают глубоко внутри, где-то в неопределенном месте тела. И они способны свести с ума.

После чемпионата мира, в августе и сентябре 1986 года, я был в состоянии полного отчаяния. Тысяча дьяволов обрабатывала мои нервы наждачной бумагой. Моя ошибка при фланговом ударе аргентинцев в финале, после которой счет стал 1:0, глубоко задела меня. У меня наконец появились две свободные от игры недели, но я не мог никуда уехать, поскольку детям нужно было в школу.

За три дня отпуска, проведенных дома, я досыта налюбовался, как Марлис полоскает белье, гладит его и занимается уборкой. После этого я осторожно сунулся на тренировочный стадион. Меня подгоняли потребность занять себя, страх остаться наедине с моим мексиканским поражением.

Тренер Кесслер покрутил пальцем у виска: «Остынь ты, псих. Ни о какой тренировке не может быть и речи. Ступай отдохни, побездельничай. И перестань валять дурака!» И снова непроглядная скука. Я слонялся по дому, путался под ногами у Марлис. Позади больше 70 международных матчей, чемпионаты Европы и мира. После шести лет, проведенных без отпуска, я был слишком заведен. И просто не мог отключиться. Деньги я заработал. Признание обрел. У меня милая жена, двое здоровых детей. А я, патентованный идиот, боюсь утратить боевой дух. Хуже того. Я поймал себя на мысли, что жалею об отсутствии обычных «больничных» каникул. Это было уже слишком.

Куда еще способен завести меня страх перед серыми буднями? Марлис вообще не может представить себе, как в один прекрасный день я буду обходиться без своей «смирительной рубашки» – футбола. «Ты не права, – слабо возражаю я. – Моя мечта – жить на крестьянском дворе среди буйной зелени. Тишина. Абсолютный покой. Никакого стресса. Никаких расстройств, и нет необходимости, которой я должен был подчинять себя до сих пор ради места под солнцем для нас. Я мечтаю о безоблачно спокойной, мирной жизни».

Марлис не только красива, но и умна. Она попросту посмеивается над моими грезами. И молчит. Ведь она знает наверняка, что я в очередной раз обманываю самого себя.

При футбольном стрессе постоянная необходимость добиваться успеха доставляет своего рода удовольствие. Ты приводишь в трепет толпу и сам трепещешь вместе с нею. Успех. Аплодисменты. Бурные эмоции, которые трудно чем-либо заменить.

Футбол – это страсть, которая пожирает. И требует все больших сил.

У меня была цель. Я достиг ее и стою на самом верху, где воздух разрежен и прозрачен. Но я все еще не удовлетворен. Это так. Когда наконец взбираешься на гору, ее вершина разочаровывает тебя своей банальностью. Главное – восхождение. Находясь на самом верху, можно ли предаваться грусти при мысли о спуске или восхождении на другую гору… которая еще выше и круче?

Стремление покорять все новые вершины. Не признак ли это чрезмерной самоуверенности?

Моя мать огорченно вздыхает: «Люди, думающие как ты, никогда и ничем до конца не удовлетворены». Как и раньше, ее волнует испепеляющее меня честолюбие.

По правде говоря, я не боюсь смерти. Ее образ в саване и с косой нисколько не тревожит меня. Там может быть лишь прекрасней, чем здесь сейчас…

Там не существует проблем. Лишь радость и мир. Когда-нибудь мы все снова встретимся там, наверху. Я в это твердо верю. Потом хорошие люди, как и плохие, получат последний шанс заслужить место среди избранных. Когда мое существование перестанет приносить мне радость, я желаю себе тишины, вечной тишины.

В сентябре 1986 года после чемпионата мира мне вновь стало невмоготу: неуверенность в воротах, боязнь фланговых подач. Изнурительные тренировки, чтобы изгнать страх. Напрасно. Я гораздо лучше чувствовал себя за воротами, чем в них. Подавленный психологически, я замкнулся, ушел в глухую оборону. Страдал от депрессии.

«Что будет с вратарем сборной?», «Ошибка Шумахера» – такими и Подобными им были газетные заголовки. Во время игры в Мюнхене несколько тупоголовых распевали: «Финал проигран из-за Шумахера».

Что я мог поделать? Мне казалось, что лишь смерть способна спасти от депрессии, принести желанное умиротворение.