Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич - Страница 69

– Вы мне сообщите, а я передам, – без тени раздражения, как с пациентом, говорил дежурный, протягивая руку для папки, видимо привыкший к подобным посещениям. – В чем ваш план?

– Секретно!.. Здесь манифест!.. Ко всем порабощенным народам!.. Пусть Клокотов подредактирует!.. Потом отпечатает!.. Пять миллионов экземпляров!.. С вертолетов рассьшать!.. Люди прочтут и восстанут!

– Отличный план. Особенно с вертолетом… Давайте папку, я передам редактору, – он принял папку и отослал из приемной законспирированного секретного патриота. Хлопьянов испытал мгновенную боль, увидев в безумце себя, свое страдание, отнимающее рассудок.

– Кто икону оставляет, кто папку, и никто букет роз! – засмеялась секретарша. – Итак! – она обернулась к своему кавалеру и сложила губки, словно только что съела сладкую ягоду. – Ваши намерения, сударь?

– Ну конечно, хлебосольные ваши родители учиняют обед – уха из семги, кулебяка, тыква с медом, чай из самовара с вишневым вареньем. И конечно, расспросы, как движутся мои писания, и скоро ли обратно в столицу, и не мучают ли мигрени. А я, между тем, под скатертью успеваю сунуть в вашу руку записку! – молодой человек повернул руку секретарши ладонью вверх, что-то начертал на ней пальцем, отчего она бесшумно засмеялась. – А в записке начертано: «Приходите, как стемнеет, в беседку. Моя судьба в ваших руках».

Они смеялись, и было видно, что это не просто флирт, не просто шаловливые развлечения от скуки. Они нравятся друг другу, между ними близость.

Они были готовы продолжать свою бесконечную любовную игру, но дверь кабинета отворилась, и выглянул Клокотов

– Вера, еще нам чайку с профессором! – Увидев Хлопьянова, он воскликнул: – Что ты здесь сидишь? Заходи! – И Хлопьянов, покинув приемную, вошел в кабинет.

Там уже был человек. Поднялся навстречу Хлопьянову, с легким поклоном, стройный, в ладном костюме, кружевной рубахе, с галстуком-бабочкой.

– Профессор Кириевский – один из лучших юристов Москвы, и это счастье, что он защищает нас на процессе!

– Считаю за честь, – сказал профессор все с тем же поклоном. – Защищать вашу русскую газету – мой долг патриота и христианина.

– Профессор делает это блестяще! – сказал Клокотов. – И при этом, совершенно бесплатно! Но, честно сказать, у нас и денег-то нет платить гонорары юристам!

– Это мой долг! – повторил профессор.

Клокотов двигался по кабинету среди знакомых Хлопьянову красных и имперских флагов, икон и звезд, казацких сабель и осколков взорвавшихся мин, знаков и символов оппозиционных движений и партий, митингующих на площадях городов, воюющих в Абхазии и Приднестровье.

– Все стоит «наружка»! – Клокотов выглянул из окна на улицу и тут же отошел, словно боялся удара. – С утра стоят, все наши разговоры подслушивают!

Хлопьянов, вслед за Клокотовым, выглянул на внутренний двор, где было тенисто, и в тени тополей стояли красные «Жигули», виднелись едва различимые пассажиры, тонко, как лучик, поблескивали хлыстики антенны, один на крыше, другой на багажнике.

– Ты разведчик. Скажи, кто это может быть? – спросил у Хлопьянова Клокотов, оттесняя его от окна. – Утром, едва я приехал, они появились. И так несколько дней подряд.

Хлопьянов не удивился, увидев машину. Она и должна была здесь стоять, машина подслушивания с частными номерами, с двумя антеннами, одна из которых, приемо-передающая, принадлежала радиотелефону, а другая, приемная, торчащая из багажника, была элементом подслушивающей системы. В кабинете Клокотова, среди знамен и эмблем, пепельниц и светильников находился крохотный, тайно поставленный передатчик. Его слабые сигналы, модулированные речью, принимались снаружи машиной подслушивания, записывались на магнитофонную ленту. Хлопьянов был убежден – такие машины ходили и за ним по пятам, записывали его разговоры. Клокотов, его визитеры, проходившие в кабинете встречи, застольные споры, братские тосты и выкрики, слова, произносимые шепотом, становились достоянием следивших за ним спецслужб.

– Борьба, которую вы ведете, требует организации особого рода, – Хлопьянов оглядывал кабинет, люстру, ералаш на столе, укромные уголки, в которых мог притаиться «жучок». – Конспирации особого рода. Иначе это не борьба, а игрушки, и неизбежно поражение, неизбежна кровь. Я пришел, чтобы через твою газету сделать сенсационное заявление. Не могу сейчас открыть его содержание, потому что те, за окном, его услышат. Твоя жизнь будет подвергаться угрозе.

– Моя жизнь и так подвергается угрозе, – сказал Клокотов. – И жизнь профессора, после того, как он сделал выбор, выступил в нашу защиту.

– Я действительно сделал выбор, – сказал Кириевский. – Я долго ждал, скрывал мои убеждения, испытывал страх. Но потом понял, что больше не могу бездействовать, и примкнул к тем, кто сопротивляется злу. Что толку, если я могу уцелеть, а Россия погибнет. Пусть погибнем мы, а Россия выстоит. Я обратился к духовнику, и он благословил меня. После этого я стал защищать на судах русских писателей, патриотических военных, обездоленных соотечественников. На мой дом однажды уже было совершено нападение. Под дверь подбросили мешок с окровавленными костями. Но я преодолеваю страх и с молитвой продолжаю помогать патриотам.

Он говорил просто, без пафоса, слегка улыбаясь. Лицо его сохраняло веселость. Своим галстуком-бабочкой, кружевной рубахой он походил на музыканта симфонического оркестра.

– Итак, вернемся к нашим судебным делам, – сказал Кириевский, – Главный наш козырь, который мы выбросим напоследок, – это документы с виллы номер пять. Вам удалось добыть документы?

– Я вам потом расскажу, – Клокотов указал на окно, за которым притаилась машина. – Мне их вот-вот доставят.

Хлопьянов вдруг испытал помрачение, словно его толкнули с откоса, и он летит в черную твердую воду, чтобы удариться о нее и пропасть.

– Я тоже бывал на вилле!.. Есть более страшные тайны!.. Я могу рассказать!.. Будет сенсация!.. Пусть я взорвусь, но взорву и мерзавцев!..

Он торопился сказать, торопился уговорить Клокотова. Но тот властно остановил его, кивнув головой на окно:

– Не здесь! Не сейчас!.. Мы едем на суд. Хочешь, поедем с нами… После суда уединимся, и ты все расскажешь!

Он поднялся и увлекая за собой профессора и Хлопьянова, направился из кабинета.

– Тут вам икону прислали, – секретарша остановила Клокотова, указала на сверток. – Старец приходил, сказал, что она чудотворная.

– Потом, – сказал Клокотов. – После суда. И приготовь к нашему возвращению какую-нибудь трапезу!

Они подъехали к зданию суда, обшарпанному, с обвалившейся штукатуркой. Перед входом толпился народ, – невзрачно одетые старухи, пожилые мужчины, своими темными лицами похожие на путейцев, утомленного вида дамы, какие-то девицы в полувоенной униформе с портупеями, несколько бородатых казаков с позументами, рослые парни в камуфляже. Некоторые держали плакаты с требованием оставить патриотическую газету в покое. У других в руках были самодельные картинки, где горбоносые толстогубые банкиры уселись плотными задами на кремлевские стены. Толпа зашевелилась, загудела, когда Клокотов выходил из машины. Устремились к нему, аплодировали, старались коснуться рукой. А какая-то женщина, немолодая, с темными кругами у глаз, схватила Клокотова за руку и поцеловала.

– Держитесь, не уступайте!

– Если закроют газету, как мы жить будем?

– Доживем до дня, когда их судить будем!

– Этого президента на скамью подсудимых!

– Судьи подкупленные!

– Все равно мы их одолеем!

Издали наблюдали за ними милиционеры с рациями. Стоял зарешетчатый фургон, в котором развалились, вытянули руки и ноги вооруженные бойцы ОМОНа. Выглядывала сквозь стекло острая морда овчарки.

По грязной лестнице они поднялись в зал суда, нечистый, душный, уставленный ободранными лавками, с возвышением, на котором помещались три судейских кресла. Все в этом зале носило следы запущенности, бедности, скверны. Все было заляпано, поломано, размещено кое-как. И только стальная клетка, в которую привозили убийц и растлителей, была новая, свежевыкрашенная.