Идеальный вариант (сборник) - Райт Лариса - Страница 36

– Здрассте, – потом дергала внука, чтобы тот не остановился и не дал возможность Любочке сказать еще что-нибудь. Что-нибудь, на что бабушка обязательно должна будет ответить. Она никогда не хотела разговаривать с девушкой. Звала ее Любкой или (Мишка один раз подслушал) шалавой, говорила, что найдет на нее управу. Это бабушка сердилась, что Любочку все время провожали кавалеры и каждую неделю разные, а ее дочку – Мишкину маму – никто не провожал. Вот и переживала, и думала, почему одним все, а другим – ничего. А что думать? Та красивая, и легкая, и вообще волшебная. И молодая. Мама тоже не старая, но уже пожившая: плечи сутулые, башмаки стоптанные, глаза не горят. За соседкой не угнаться. Да и где маме с женихами знакомиться? Она ж в музыкальной школе работает, а туда только мамаши с детьми приходят. А Любочка учится – знакомых студентов пруд пруди.

Дверь соседнего подъезда распахнулась, и Мишка вытянул шею. Вот и она. Поплыла удить в своем озере: туфельки на каблуках, ремешок на тонкой талии, платье колышется колокольчиком – сказка. Тетя Рая обхватила таз с бельем и стала громко выговаривать ей вслед. Мальчик сильнее распахнул окно, но все, что услышал:

– …в милицию сдам.

Любочка остановилась, повернулась, сделала реверанс и показала язык.

– Ах, ты! – Тетя Рая схватилась за сердце, таз цокнул об асфальт, белоснежный ком белья рухнул в пыль. Девушка бросилась наутек, Мишка прыснул в кулачок, соседка рассыпалась в эпитетах и оборотах, смысл которых сводился к одному: «отвечать этой прости господи придется по всей строгости закона». Мальчик смеялся от души. Знал этот закон. Каждый раз, сталкиваясь с Любочкой, дядя Паша только в струнку вытягивался и брал под козырек. Вот и весь закон.

– Миша! – Бабушка стояла в дверях грозным цербером. Вот так всегда: слишком увлекся и пропустил наступление противника. Обычно, заслышав шарканье, он мгновенно скатывался с подоконника и нырял в кровать, где уже была приготовлена толстенная книга, раскрытая примерно на середине. Но с такой сценой, конечно же, все профукал. Сейчас получит на орехи.

– То, что ты сейчас сделал, – верх неблагоразумия! – начала бабушка отповедь, подняв вверх указательный палец. – На улице, мой друг, нет безумной жары, а ты, позволь заметить, болеешь сильнейшим бронхитом.

– Я уже выздоравливаю, – пискнул тот, чем только обострил ситуацию.

– Выздоравливал, – мягко поправила она, и мальчик сник. – Но теперь, конечно, все мои труды пойдут насмарку. А знаешь ли ты, что я ночей не сплю – прислушиваюсь к твоему дыханию? Варю грудные сборы, ставлю горчичники, вливаю в тебя сиропы – и все для чего? Для того, чтобы ты возомнил себя выздоравливающим и заработал воспаление легких? – Мишка затосковал.

Сейчас начнется рассказ, насколько опасно это «ужасное заболевание», которым он никогда не болел, но почему-то, по мнению бабушки, заболеть должен непременно. И не просто заболеть, а обязательно с летальным исходом. Как случилось с его старшей сестрой. Только это произошло давно, еще до Мишкиного рождения. Но раз было, теперь он всю жизнь должен отдуваться, что «Идочке поздно выписали антибиотики». Он вообще обязан прожить воображаемую Идочкину жизнь, которая обещала быть безукоризненной, если бы не ужасная трагедия. К Мишкиному сожалению, безукоризненность эта заключалась в «самоотверженном и благородном служении музыке». Сестренка умерла, когда ей не исполнилось и двух лет, а потому служения даже не начинала. Иногда мальчик позволял себе думать, что, возможно, не начала бы. Вдруг у нее не оказалось бы слуха. Ну, нет таланта, и все. Но чаще, конечно, хотелось, чтобы слуха не оказалось у него. Но он был. И хороший. И даже, как говорили, абсолютный. Вот его и пилили. Точнее, заставляли целыми днями пиликать на скрипочке. Бабушка читала нотации, а мама смотрела участливо, говорила: «Бедный, бедный мой Сальвадор», но потом хмурилась и просила:

– Играй, Мишенька, старайся.

Однажды он спросил у бабушки:

– А кто такой Сальвадор?

– Сальвадор Дали. Художник.

– Но я же не художник.

– Нет. Ты, как он, младший брат. И должен заменить матери ушедшее дитя.

И тогда Мишка тоже подумал: «Бедный. Бедный Сальвадор Дали».

Мальчик, конечно, давно сполз с подоконника и даже ухватился за книгу, но маневр не оказался спасительным. Бабушка умела использовать все его хитрости в своих целях:

– Раз ты, мой милый, считаешь себя вполне здоровым, – произнесла она елейным тоном, – будь так добр вернуться к занятиям музыкой. Нечего пялиться в окно, когда тебя ждут Гайдн и Шнитке. Компания много лучше дворовой, не находишь?

«Нет», – хотелось ответить Мишке, но он только понуро кивнул. А как же еще? Бабушка – сила.

– Вот и прекрасно. Репетируй. Экзамен на носу. И окажи милость, придай лицу довольное выражение.

Закончив тираду, она прикрыла дверь, но через мгновение из кухни раздалось зычное:

– Я жду, дорогой!

Мишка взял смычок и вздохнул. Лучше бы его наказали так, как всех: не купили конфет, или не повели в кино, или, например, поставили в угол, а еще лучше задали бы трепку. Но нет. Мама и бабушка – противники телесных наказаний. Да и наказаний вообще. Они считают, что «ребенку необходимо все объяснять и тогда…». Что «тогда», мальчик не понимает. Пока знает только, что от подобных объяснений его клонит в сон и он начинает отчаянно завидовать Вовке с третьего этажа, которого раз в неделю, как по расписанию, дерут как сидорову козу. Экзекуция продолжается примерно пять минут, после чего о том, что, как и почему Вовка должен делать, забывают на последующие семь дней, и тот выскакивает во двор как ни в чем не бывало и бьет баклуши. Мишка же водит смычком по струнам и грустит. От того, что хочет быть Вовкой. А еще, что сосед наверняка совсем не хочет быть им.

– Михаил! – Голос бабушки приблизился, и мальчик торопливо извлек из скрипки начало пьесы. Не хватало еще, чтобы снова последовали разговоры за жизнь и разъяснения того, как важно «остро и тонко чувствовать музыку». Успокоенная бабушка вернулась на кухню. Внук пиликал изо всех сил, стараясь делать это как можно громче. Если повезет, Вовкин папаша – дядя Коля – станет стучать по трубе и орать, что «опять, гады, не дают отоспаться после ночной смены». И тогда бабушка зайдет и скажет, что, наверное, стоит «повременить пару часов с игрой на инструменте до тех пор, пока эти люди не решат свои проблемы». И он обрадуется. Хотя на самом деле ему кажется, что как раз у «этих людей» никаких проблем нет. А еще думает, что и у родителей проблем было бы меньше, если бы бабушка однажды взяла в руки гаечный ключ и постучала по трубе тогда, когда Вовкиному папе приходит в голову светлая мысль посверлить стену в семь утра в воскресенье. Но она говорит, что надо со всеми быть в хороших отношениях и пытаться найти общий язык. И всегда спрашивает, пристально глядя на внука:

– Понимаешь?

Мальчик торопливо кивал. Хотя был уверен, что общий язык с Ленькой Щукиным или с Валеркой Ждановым искать не станет ни за что. Да и он им, честно говоря, не слишком сдался. Ну, заведут хорошие отношения, и чего? Кого станут дразнить «безотцовщиной» и называть «жидовским отрепьем»? Мишку дразнилки беспокоили, но не слишком. На отрепье походил мало: одежда простая, но аккуратная, всегда чистая, хорошо отглаженная. Национальный вопрос его заботил мало. То ли не задумывался в силу возраста, то ли взрослые пока избегали общения на эту тему, то ли это обвинение по сравнению со вторым было слишком, по его разумению, мелким и незначительным. А вот на безотцовщину обижался, но отвечать было нечего. Во-первых, противников было много, а Мишка – один. Во-вторых, они говорили правду. Мальчик был незаконнорожденным. Иногда даже завидовал Идочке: умерла и не переживает из-за своего нелепого происхождения, а ему отдуваться. И на скрипке играть, и на подоконнике не сидеть, и гадости выслушивать.

Не прекращая играть, он снова приблизился к окну. Скосив глаза, увидел, как во двор выкатились обидчики. Пнули ногой консервную банку, шуганули облезлого кота и побежали вприпрыжку к футбольному полю, пасуя друг другу клетчатый мяч. Мишка тяжело вздохнул и поплелся на кухню: