Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 48

– Если бы Элиз вышла замуж в двадцать один, когда чувства у девушки раскрываются и сердце уже готово принять мужчину, она обожала бы нашего Ангела. Но все случилось слишком рано. И для него, и для нее.

Секретарь знал, что за паузами последуют горькие откровения.

– Они были детьми. И очень дружили. Он поверял ей тайны. Оставили бы их в покое, дали подрасти. Я умоляла. Но нет! Элиз едва исполнилось тринадцать. Как она должна была понять его притязания? А он? Ему объяснили, что будет трудно, надобно потерпеть и постараться. Вот они и постарались. Ей было больно. С первого раза ничего не удалось. И хотя потом наш Ангел приобрел нужный навык, но она-то, бедняжка, получила отвращение. А может, и по природе была холодна? Помню, он приобнимет ее, приласкается, а она все морщится и отодвигается от него. Удивительно ли, что мальчик нашел утешение у других дам? – Мария Федоровна вздохнула. – Стоило Элиз показать нежность, он бы всех бросил. Но она из гордости делала вид, будто ничего не замечает. Что ему оставалось?

Трудно было поверить, что покойный государь – этот галантный джентльмен и дамский угодник – в ранней юности пережил неприязнь собственной супруги. Все и всегда жалели Елизавету как сторону покинутую. Видели явную вину Александра, не подозревая о тайной вине другой стороны.

– Если бы она была тогда постарше, у нее хватило бы ума отнестись к делу иначе. Более здраво. Но она его не удерживала. А это для мужчины особенно обидно, – подытожила вдовствующая императрица.

– Но ведь потом у ее величества были… кавалеры? – осторожно спросил Виламов, более для того, чтобы поддержать разговор. Мария Федоровна посвящала его в домашние секреты, и вопрос не таил оскорбительного любопытства.

– К несчастью. – Царица кивнула. – Но, говорят, есть такие женщины, которые вовсе не испытывают удовольствия. У нее с каждым годом обострялась нервическая болезнь. Не любила появляться на публике. Перенести не могла, когда на нее смотрят! Все казалось, что в туалете непорядок, или локоны развились, или еще какая напасть. Покрывалась красными пятнами и спешила уйти.

В голосе вдовствующей императрицы зазвучали презрительные нотки. Сама Мария Федоровна обожала пышные церемонии. Ей не хватило внимания ни при Екатерине, ни в царствование мужа, зато она переела его в следующие четверть века при Александре и намеревалась продолжить при Николае. По мере сил, конечно. Старость брала свое.

– Мне донесли однажды, что, собираясь на бал и глянув в зеркало, она сказала: «Будь проклята моя красота!» И ведь правда. Бог забрал. Какая была милашка! Ничего не осталось. Говорят, я выгляжу моложе.

Это, конечно, лесть. Но очень недалекая от правды. Съежившаяся, без кровинки в лице, Елизавета Алексеевна казалась окружающим старше своих лет. Отстраненная от всего, замкнутая, она жила какой-то внутренней надеждой. Теперь светильник этой надежды угас. И можно было ожидать, что вскоре падет обветшавшая оболочка, в глубинах которой тлел огонек.

Вечером 3 мая карета младшей из императриц-вдов достигла маленького городка Белева под Курском. Следовать дальше сопровождающие не решились, так слаба была их госпожа. «Вы видели страдающего ангела, запертого в темнице? – писал лейб-медик государыни Штофреген своему коллеге Виллие. – Ни одного стона. Ни одной жалобы. Терпение и смирение – хлеб ее души».

Решено было остановиться в доме купцов Дорофеевых, где поскакавшие вперед слуги приготовили для Елизаветы Алексеевны комнаты. Императрица с трудом поднялась на второй этаж, добрела до спальни, опираясь на руки своих камер-юнгфер, и не села, а упала на кровать.

– Хотела бы я знать, есть ли на свете человек, способный вспотеть сильнее меня? – со слабой усмешкой спросила она.

– Не угодно ли будет переменить белье? – предложила одна из комнатных девушек.

– Пустое. Оботрите мне лицо, шею и затылок.

Принесли чаю, и Елизавета Алексеевна через силу начала пить маленькими глотками. Потом заставила себя проглотить две ложки саго и от этого обессилела так, что, когда ее укладывали, не могла сама поднять ноги на постель.

– Ступайте, милые, не сидите вокруг меня, – едва различимым голосом потребовала она. Камер-юнгферы попытались воспротивиться, но императрица сдвинула брови, чего отказалось достаточно.

Около пяти часов утра дежурная девица без вызова отважилась заглянуть в дверь. Ее напугала необыкновенная белизна лица почивающей и открытый рот. Вошедший вслед лейб-медик подтвердил худшие опасения. Вдова Александра скончалась.

Карета Марии Федоровны опоздала всего на четыре часа. Новый удар царица пережила стоически. Она ждала этого и приказала не медлить со вскрытием. Ей доложили, что тело покойной было исключительно худым, особенно шея и грудь, что сердце несчастной женщины искривилось вследствие болезни, и это стало причиной нарушения циркуляции крови. Больная должна была испытывать сильные страдания… Тут вдовствующая императрица прервала медиков.

– Довольно. Теперь ей уже хорошо. Подумаем о живых.

Все бумаги покойной были опечатаны. Но Мария Федоровна как будто искала что-то.

– Я вижу только ее собственные документы, – озабоченно сказала она князю Волконскому. – Не было ли при ней чего-либо от покойного государя?

Петр Михайлович, надо отдать ему должное, не сплоховал под цепким взглядом императрицы-матери.

– Все бумаги его величества доставлены в Санкт-Петербург еще Чернышевым и Дибичем.

– Была шкатулка. Я помню ее у сына…

– Вот эта? – Волконский поднес Марии Федоровне объемный несессер с множеством ящичков, инкрустированный перламутром и расписными эмалевыми вставками.

– Да нет же, – отмахнулась пожилая дама. – Здесь ее дневники и письма от матери. А я говорю…

Князь развел руками.

Бенкендорф удалился от адмирала с полным списком пайщиков Российско-Американской компании. Каждый из них был фигурой. И каждого не следовало трогать. Вплоть до императрицы-матери. Все это предстояло показать государю, осторожно отговорив от резких движений. Заговор – айсберг, большая часть которого остается под водой. Даже если удастся исследовать невидимые глыбы льда, стоит ли переворачивать громадину? Поднятая волна способна опрокинуть корабль.

С другой стороны, старый англофил знал больше, чем говорил. Деньги деньгами, а масонская подкладка у дела видна. Но почему от масонства всегда ожидают одной чертовщины? Когда следует ожидать как раз денег. Самых больших денег в мире.

Генерал брел по Невскому и никак не ожидал встретить Канкрина. Мелкая изморось то закрывала высокую, тощую, как щепа, фигуру, то выпускала ее, и тогда становились видны длинная до земли шинель, застегнутая на все пуговицы, фуражка с торчавшими из-под нее фланелевыми наушниками и гигантские калоши, позволявшие бороздить океаны луж.

Бенкендорф даже замедлил шаг: он не предполагал, что хрупкий, как растение из ботанического сада, хоронящийся от малейшего сквозняка министр финансов способен на столь дерзкий поступок, как пешая прогулка.

– Егор Францевич, вы ли это? – Удивлению генерала не было границ.

– А, Сашхен! – Канкрин снисходительно поклонился. Они были хорошо знакомы, но никак не числили себя ровней. Егор Францевич стал министром как раз тогда, когда Бенкендорфа понизили до дивизии, к тому же по летам бывший главный интендант армии сильно превосходил легкомысленного Христофорова сына. Но общие придворные связи, круг знакомств, вечера у императрицы-матери – все позволяло им теперь благожелательно замереть друг напротив друга, чтобы обменяться проклятьями по адресу погоды.

Вместо этого Канкрин, высунув губчатый нос из щели между шарфом и войлочным козырьком не по уставу поддетой под фуражку шапочки, восторженно заявил:

– Весной пахнет! – С учетом дождя и хронического насморка, не позволявшего министру даже в теплых покоях дворца нюхать цветы, фраза прозвучала комично.