Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 49

– Егор Францевич, что-то случилось? – Осторожно осведомился Бенкендорф, решив, что собеседник немного не в себе.

– Великий день! – Бывший интендант поднял руку, в которой у него, вместо трости, оказался сложенный черный зонтик, и патетически потряс им в воздухе. – Император подписал мой проект финансовой реформы. Ах, Сашхен, мне бы так хотелось с кем-нибудь разделить эту радость!

– Я знаю отличное заведение в двух шагах отсюда, – нашелся генерал. – Рюмка коньяку с лимоном вашему здоровью не повредит.

– Здоровье! Да, надо думать о здоровье! – бодро согласился Канкрин. – Как никогда прежде. Теперь вдруг хочется жить. – И, увлекаемый Бенкендорфом прочь от Аничкова сада, двинулся вверх по улице.

– Здесь мило, – заявил он еще в передней, когда Александр Христофорович стряхивал с него капли и разматывал шарф, затянутый не только вокруг шеи, а, как у детей, пропущенный еще и под мышками. – Я угощаю. Но никому ни слова. Никто не должен знать. Пока.

Бенкендорф кивнул и отрывисто потребовал от прибежавшего хозяина столик.

– Не хотите снять галоши? Их просушат у печки.

Канкрин сжался. Всем была известна его нелюбовь расставаться с этим предметом туалета. Он крайне неохотно позволял лакеям разоблачать себя в гостях у вдовствующей императрицы. А в кабинет к государю и вовсе являлся в мокроступах.

– Можно подумать, у меня конюшня, – жаловался Никс, но терпел.

– Я предпочту поберечься, – Канкрин с опаской спрятал ноги под стул, как если бы хозяин или кто-то из посетителей уже нацелился похитить его галоши.

Им принесли «Мартелл» 25-летней выдержки, который Бенкендорф подверг критике, потребовав подогреть бокалы у камина. Владелец тут же повинился, что хотел подсунуть посетителям продукцию братьев Меуковых, и без возражений достал 6-летний «Отард» – лучшее, что у него было.

Бенкендорф заказал яблочный пирог с корицей, который здесь безбожно именовали штруделем, и обратил взор к довольному, лоснящемуся от тепла лицу министра финансов.

– Кто бы мог подумать, – проговорил тот, потягивая через край коричневатую обжигающую жидкость, – что покойный государь при его обширном уме откажет мне буквально во всем. А нынешний согласится, хотя и не без колебаний. Прозито, Сашхен! Прозито.

Их бокалы сдвинулись с осторожным стуком.

– Я предлагал пять лет. – Канкрин задумался, глядя на огонь в камине через стекло своей рюмки. – И с каждым годом становилось все хуже. Ах, если бы пораньше! Теперь не знаю, что и будет. Но рисковать так рисковать.

Похоже, не один Бенкендорф носился с прожектами.

– Хуже не станет, – молвил он. – Куда хуже-то?

Министр финансов на минуту замолчал.

– Вам в Следственном комитете это хорошо заметно. Ни о чем не спрашиваю. Но каковы злодеи! Неужели они хотели гильотин?

– Они думали предотвратить кровопролитие, употребив армию на своей стороне.

По характерному смешку Канкрина было ясно, какого он мнения об армии как орудии порядка.

– Дети. Злые дети, – с раздражением бросил министр. – Слов нет, как обидно. Я скорблю о покойном государе, но все же… сколько времени упущено!

Против этого Александр Христофорович не мог возразить. Его собственные предложения, будь они приняты несколько лет назад, могли отвратить беду.

– Ушли силы, годы. Теперь вот дозволено. – Канкрин невесело рассмеялся. – Но ведь и я уж не тот. И мысли не те. И в стране, вы меня извините, Сашхен, черт знает что творится!

– Надо попробовать, – отозвался Бенкендорф. Похожие сомнения одолевали и его. Бог ли над ними смеется? Сами ли они готовы отказаться от счастливого случая, просто потому что устали?

Егор Францевич аккуратно взял двузубой вилочкой лимон, повозил его в сахарной пудре и, заранее сморщившись, отправил в рот.

– Некоторые из заговорщиков предлагали включить вас в новое правительство, – сказал Бенкендорф. – Только не пугайтесь, ради Бога! – Он не предвидел, что его слова произведут такое действие. Подавиться коньяком крайне неприятно. Пришлось похлопать сотрапезника по спине.

– Вы будете виновником моей смерти, – обиделся Егор Францевич. – Новое правительство! Скорее я бы познакомился с мадам Гильотен. Не удержал бы бюджет и познакомился. А мудрено удержать, когда вокруг хаос и красные ленточки!

– А если бы вам дали деньги? Много денег? – невинно осведомился генерал.

– Откуда? – В голосе министра звучала снисходительность. – Не забывайте, я сам их чеканю.

– Из Англии, например. Или из другой страны.

– Заем? – Канкрин посерьезнел. – Этим господам предлагали заем? Кто?

– Банк Ротшильдов.

Егор Францевич не сдержал неприятного удивления.

– Большой?

– Сто тысяч фунтов стерлингов.

Министр присвистнул.

– Как вы думаете, – осторожно, чтобы не обидеть собеседника, проговорил Бенкендорф, – почему подобные суммы не предлагались прежнему правительству?

– А зачем? – Канкрин вцепился зубами в дольку лимона. – Я поясню. Банк Ротшильдов, особенно английский, поставил на большие перемены в Европе – молодые правительства охотно лезут в долги. Покойный же государь был главным препятствием таких перемен. Не давал сухому листочку с дерева упасть. Казалось, даже воздух застыл без движения.

Бенкендорф не думал, что министр способен на поэтические образы.

– У него не было другого выхода, – продолжал Канкрин. – Стоило в Европе разразиться новой революции, явился бы диктатор, вроде Наполеона, и рано или поздно полез на Россию.

Александр Христофорович распорядился подавать штрудель с чаем.

– Мы опасны. В силу размеров. Многолюдности. Обширных притязаний. Нас и так боятся. – Егор Францевич отважился напасть на пирог с ложкой и ножом. – Неплохо, кстати. Побольше корицы кладите, любезнейший.

Хозяин поклонился, довольный тем, что господам нравится.

– Наша армия съела полстраны. Все свободные деньги не пускались в оборот, а шли в военную кассу. И что вас удивляет, если нам не предлагали займов? – Канкрин махнул рукой. – Клянусь Богом, Ангел это понимал. Но, думаю, в душе уже решился пожертвовать Россией, ради благоденствия остального человечества.

Последняя мысль показалась Бенкендорфу знакомой. На допросах злоумышленники стенали о том же. Россия заброшена. Нашу родину не ценят. Государь занят только делами Европы.

– Это противоречие раздавило ему голову, – сказал министр. – Он знал, что губит страну. И не мог снять чугунную длань с горла союзников. Мучился. Не хотел делать выбора.

В молчании сотрапезники доели пирог.

– Я теперь на многие вещи смотрю иначе, – произнес Бенкендорф, отправляя последнюю ложечку в рот. – А вас никогда не мучила мысль, что вы немец и не имеете права вершить судьбы чужой земли?

Егор Францевич задумался. Потом покачал головой.

– Видите ли, Сашхен, я не слишком расположен служить где-то в другом месте. Хотя, наверное, смог бы кое-чего добиться. Кое-чего, – повторил он. – Очень скромного. А у меня азартная натура. Как и у вас. Россия дает шанс. Большой шанс. Я иду: впереди меня хаос, позади порядок – и я преобразую хаос в порядок. Мне это нравится.

Бенкендорф кивнул. Он не думал, что разговор с Рылеевым так заденет его. Канкрин поднял рюмку.

– Ну, по последней и домой. А то жены… – Оба расхохотались. Егор Францевич тоже был женат на русской. – Вам не кажется, что мы слишком быстро срастаемся со средой?

Весть о смерти императрицы Елизаветы Алексеевны достигла Петербурга вместе с возвращением царицы-матери. Из уст в уста повторяли, что верная Психея почила на той же походной кровати, на которой умер Александр. В этом видели особый знак. Даже в вечности ангелы не могли разлучиться.

Во всей столице был, возможно, только один человек, принявший уход августейшей затворницы как личное несчастье. Придворному историографу Николаю Михайловичу Карамзину сделалось хуже. 14 декабря он имел неосторожность, оставив дочерей во дворце, выйти на площадь. Наблюдать войска и толпу. Заглядывать в лица. Как в молодости, когда русский путешественник в круглой республиканской шляпе разгуливал по улицам Парижа, желая лично видеть и слышать тяжелую поступь истории.