Последнее лето - Арсеньева Елена - Страница 104

И вдруг его холодом обдало: неужели...

Отпер кассу, схватил три рублевые бумажки, лежавшие сверху.

Точно! Краска там и сям стерта, и рисунок стерт... Да они ж ненастоящие...

Покупатель оказался большим мазуриком! Принес фальшивые деньги! Наказал! Наказал кассу, сволочь!

Приказчик выскочил из лавки, запер дверь и оглянулся. Вон он, тот мошенник в потертом, продавленном котелке, с бумажным свертком под мышкой!

Приказчик пошел, потом побежал по другой стороне улицы, стараясь не упустить из виду фальшивомонетчика и в то же время высматривая городового.

Стоит на углу! Какое счастье!

– Господин городовой! – подбежал он, растерянно шаря взглядом по желто-красным нашивкам на черных «карточках»-погонах, не в силах сообразить, в каком тот звании. И на всякий случай решил лучше переборщить, чем недоборщить: – Ваше благородие! Спасите! Ограбили!

– Шулягин! – воскликнул начальник сыскного отделения Смольников, увидев идущего по коридору растерянного арестанта – все еще с бумагой в руках. – Экое счастье видеть тебя вновь! Но ты, братец, меня подвел. Я с Охтиным спорил, что ты уже через месяц к нам снова воротишься, а ты, почитай, два на свободе гулял. Одно утешение, что и Охтин проспорил: он-то думал, ты аж полгода вольной птицей останешься. Нынче вечером поеду к нему в больницу и скажу, что оба мы с ним остались из-за тебя при своих.

– Шулягин! – воскликнул Петька Ремиз, оборачиваясь на скрежет открываемой двери и глядя на входящего в камеру человека. – Да неужели это ты, друг дорогой? Глазам не верю! А чего жмешься, чего манежишься? Входи, я тебя заждался. Я так и знал, что ты рано или поздно на нары мне под бочок воротишься. Все хочу тебя кое о чем спросить, гада ползучего... А заодно познакомься. Новый наш сиделец – Поликарп Матрехин его звать. Он раньше циркачом был. И звался Поль Морт!

– А, Шулягин... – проскрипел одноглазый старик. – Старый знакомец... Слышно, твоими молитвами я тут отъедаюсь? Ну-ка, дай посмотреть на тебя как следует, благодетель ты мой...

Прежняя жизнь кончилась враз, в одночасье. Был счастливый и беззаботный человек Шурка Русанов – и не стало его. На свою рожу глядеть в зеркале тошно – вечно пуганный до синевы, трясущийся. Да что ж это он такой, в точности премудрый пескарь у нелюбимого, злоехидного насмешника Салтыкова-Щедрина: «Жил – дрожал и умирал – дрожал»? А он-то видел себя в воображении легким, бесстрашным д’Артаньяном! Какого черта... Никогда не думал, что он этакий трусище!

Вдруг вспомнилось: еще в первом классе учитель его бранил: «Вы, Русанов, однорукий, что ли? Никакое дело до конца довести не можете. Упражнение недоделываете, стихотворение недоучиваете, даже ластиком стирать начнете – до конца недотираете. Однорукий, право слово!»

И судьба у него какая-то такая... однорукая, что ли. Не может хорошего дела до конца довести. Начало-то какое замечательное – товарища Виктора шлепнули. Но его боевики небось на свободе! Марина арестована... С одной стороны, хорошо, с другой – она ведь может струсить, начнет выдавать всех подряд, кто ходил на явки, кого она сама туда водила. В том числе и Шурку Русанова. Вдруг донесет, что Шурка сам напрашивался? А он разве напрашивался? Он просто так ляпнул, мол, хочет туда пойти, ляпнул, только бы Мопсю отвлечь, голову ей заморочить на тот случай, если она его с Кларой видела.

Ох, Клара... из-за нее... А на самом деле не так уж он был в нее влюблен, оказывается. Все раз – и прошло, и теперь безразлично, видится с ней отец или нет. Шурке она и даром не нужна.

Глупости все это. В жизни есть вещи поважнее какой-то там дурацкой любви. Скорей бы стать взрослым! Скорей бы получить деньги, которые оставил дядя Игнат Аверьянов, и уехать в дальние страны, где нет эсеров, нет глупого царя и глупых министров, где нет глупой Думы, нет угрюмого отца и приставучей тети Оли, нет плаксивой Сашеньки, надоевшей гимназии, вообще ничего нет, кроме моря, гор, неба, свободы! Бросить все и умчаться далеко-далеко!

– Предлагаю закончить этот разговор! – послышался раздраженный голос, и Шурка аж подскочил.

Отец вышел из кабинета аршинными шагами:

– Даня! Проводите господина Аксакова!

Эх...

Шурка конфузливо отвернулся к спинке дивана.

Ему всегда было тяжело видеть людей в неловком положении, а уж Митьку-то Аксакова, которого он всю жизнь знал и который был совсем даже неплохим человеком... Что это его вдруг разобрало, надумал к Сашке посвататься? Ну ладно, давно был влюблен, ну так и что? Мало ли кто в кого влюблен был в детстве. А теперь Митька вроде бы считался женихом Вари Савельевой. Полная неразбериха!

Отец взбесился. Оно и понятно: Савельев – его старинный друг. Тетя Оля, конечно, немедленно начала рыдать. Сашка вроде бы тоже не в восторге от сватовства: сидит бледная, несчастная, смотрит на Дмитрия с какой-то опаской. Неужели решила, что он ее силком под венец потащит? Да отец не позволит, ясно же.

Выбежал, машет руками:

– Уходите! Вон отсюда! Даня! Проводите!

Затренькал дверной колокольчик.

– Очень мило, – всхлипнула тетя Оля. – Наверное, нижние соседи пришли ругаться, что так шумим.

Вот-вот, устало подумал Шурка, и от этого я тоже хочу сбежать, от вечного заискивания перед нижними соседями: чтобы не нашуметь, не крикнуть лишний раз, не поиграть громко на рояле, не промчаться в галопе, не пропрыгать в полечке, боже упаси!

Дверь открылась, кто-то засмеялся свежим, живым, незнакомым смехом... Не похоже на соседку, вдову статского советника, надоедливую брюзгу.

Вбежала Даня – глаза по пятаку:

– К вам госпожа Шатилова.

Даня еще не привыкла, что появилась новая родственница. Шурка тоже не привык.

Стоп, что такое? Вошел почему-то мальчишка в курточке рассыльного... Ого, какая огромная коробка! Вот это торт! «Arc-en-ciel» – надпись на коробке. Бисквитный, с жидким ромовым кремом, знаменитый торт из французской кондитерской. Дорогой... Шурка его даже не пробовал никогда. Розовый бант размером чуть ли не с саму коробку... А вот и госпожа Шатилова с букетом, конечно же, розовых роз:

– Добрый вечер, мои дорогие!

Так и сияет улыбкой напомаженных губ, хотя глаза не улыбаются. Грустные глаза... Нет, просто холодные.

– Даня, ставьте самовар. Я хочу напроситься к вам на чай. Не прогоните? Я так по вас соскучилась! Никита уехал в Петербург, дети еще не вернулись из Москвы, я одна, совершенно одна... Умираю с тоски! Олечка, в воду для роз нужно непременно бросить аспирин. Вы слышали, что у нас произошло? Сбежал доктор – ну, сормовский заводской врач, Туманский. Вы его должны помнить, Константин, он для вас какие-то там бумаги писал. Для вашего процесса, помните?

– Конечно, – неприветливо буркнул отец.

Шурке стало смешно. Отец тетю Лиду терпеть не может. Впрочем, ей, кажется, на это наплевать. Вон полетела целоваться по кругу.

– Оленька, милая! – чмок-чмок. – Сашенька, моя прелесть! – чмок-чмок. – Шурик, ты подрос, мой хороший! – чмок-чмок. – Молодой человек...

Нет, около Аксакова тетушка приостановилась: