Клен ты мой опавший - Севела Эфраим - Страница 3

Вторая молодая. А толку-то? Постоит часок-другой, гудок — и поминай как звали.

Третья молодая (сладко потянувшись, привалившись к подушкам, и кофточка затрещала под напором ее сильного молодого тела). Эх, бабы, мужика бы! Задушила, зацеловала бы…

Старик (древний, сухой, как икона). Уймись, кобыла. Одно баловство на уме.

Третья молодая (приоткрыла сомкнутые в истоме глаза, лениво, без злости, огрызнулась). С тобой набалуешь…

Старик. Муж твой — на фронте, воюет, может, смертную муку принимает… Вот погоди, вернется — он тебя вздует вожжами.

Третья молодая (с печальной улыбкой). Напугал. Да пусть хоть прибьет, мужскую руку приложит. Не вернется соколик… Во вдовах нам до смерти ходить, впустую, без радости небо коптить, красу свою, молодость прахом развеять.

А в кругу горячатся танцующие пары. Топочут солдатские сапоги на дощатом полу. Туфельки на сбитых каблуках легко летают, рвутся от земли, будто и их страсть разбирает.

Млеет в истоме девица, чуть ли не задушившая в своих объятиях гармониста.

Румянятся женские щеки, туманятся взоры и, как мертвые пятна, плывут хороводом лица зрителей, тех, кому не досталось пары.

За стеной барака, откуда доносятся звуки гармони, пристроилась в ложбинке, за ломкими стеблями сухого бурьяна пара — солдат с девицей. Солдат уже сделал свое дело и, стоя на коленях, подпоясывает свою гимнастерку. При этом тихо насвистывает, скрывая смущение. А она все еще лежит, не шевелясь и бессильно раскинув заголенные ноги, молочно белеющие в потемках, словно никак не очнется от перепавшего на ее бабью долю мимолетного счастья. .

Солдат поднялся на ноги, счищая с колен приставший сор.

— Уходишь? — тихо спрашивает она, не разлепляя век.

— А чего поделаешь? — неловко оправдывается парень. — Мы — люди казенные.

— Куда спешишь? Еще и паровоз-то не гудел.

— Никак по второму разу желаешь?

— Да кто ж откажется? — улыбается она с закрытыми глазами. — Только не для себя прошу. Мы тут с подружкой, она за кустом дожидается.

Солдат прищурился на ближайший куст. Оттуда, из-за редких ветвей, чуть не плача от стыда, робко выглядывает курносое лицо. Встретив сытый, утомленный взгляд солдата, девушка отвернулась, потупясь, дрогнула плечами.

— Задача… — безо всякой насмешки почесал затылок солдат. — И то правда, паровоз не гудел.

И музыка, и топот ног доносятся сюда, в пустую комнату Клавы, где на ее койке сидит приунывший Вася, уставший ждать, но не решаясь уйти.

Приоткрыв дверь, заглядывает в комнату невысокая и худая, как подросток, девушка, хочет выпить из бачка, но видит Васю и застывает с приоткрытым в недоумении ртом.

Девушка. Там кавалеров на части рвут, а он тут сидит, прохлаждается…

Вася. Вы тоже не танцуете, сюда вот пришли…

Д е в у ш к а. Я? Там красивым ничего не перепадает, так куда уж мне соваться… Стоять да облизываться… (Смотрит на него доверчиво и вздыхает в простоте душевной.) Вот беда-то, вот беда. Всех мальчишек подчистую на фронт угнали. Одни девки повсюду да вдовы. А мне… весь век в девках пропадать. На меня и без войны никто не зарился. А сейчас нас таких на копейку — десяток. Да и то покупателя нет. (Она подходит к Васе, долго, словно на призрак, смотрит на него.) Можно… я посижу рядом?.. Тихо посижу.

Вася (поспешно подвигаясь на Клавиной койке). Садитесь, садитесь… (И спохватывается.) Нет уж, не на койку, на табурет садитесь… Клава придет, а мы на ее койке… Неудобно как-то…

Она сидит против Васи на табурете, по-детски скрестив ноги и пальцами теребя конец косы, перекинутой через плечо на грудь. Смотрит Васе в глаза, не отрываясь.

Девушка. Вы песни петь умеете?

Вася. Смотря какие…

Девушка. Ну, вот эту… Я начну, а вы поддержите… У нас получится.

И она затягивает песню звучным, чистым голосом:

Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки.

Позарастали мохом-травою, Там, где гуляли, милый, с тобою.

Вася явно любуется ее вдруг похорошевшим лицом, а она поет, словно жалуясь ему на свою судьбу:

Мы обнимались, мы целовались. Помнить друг друга мы обещались, Но с той поры…

Долгий паровозный гудок врывается в открытое окно, и Вася вскакивает с места. Песня обрывается. Вася направляется к дверям, останавливается, как бы прощаясь, обводит глазами комнату, задерживается на Клавиной койке.

Вася. Эшелон уходит. Скажите Клаве… заходил, мол, один знакомый, хотел попрощаться… да не получилось.

Девушка (встает, подходит к нему). А со мной не попрощаетесь?.. Я тоже живой человек.

Вася. Конечно… Будьте счастливы.

Девушка. Не так. На прощанье целуются… Можно я вас поцелую?

Вася. Почему же нет? Только мне некогда…

Девушка (обняла его за шею, встала на носки, коснулась губами его губ). А теперь вы меня поцелуйте.

Вася (смущенно рассмеявшись, неуклюже чмокнул ее в обе щеки). Всего хорошего… Спасибо за песню.

И выбежал из комнаты навстречу нескончаемым заунывным гудкам паровоза.

Из бараков выходили солдаты с девушками в обнимку, а кое-кто выползал из кустов, стряхивая с брюк землю, и девушки, стыдливо оправляя платье, спешили за ними, чтобы проводить до эшелона.

Вася брел один по темной улочке, ориентируясь по гудкам паровоза. Увидел в канаве торчащую дощечку с четырьмя колесиками, подошел ближе. В канаве спал безногий инвалид, который пел на базаре. В траве валялись мандолина и порожняя бутылка из-под водки. И в ушах Васи снова зазвучала песня, тоскливая и печальная, отчего защемило сердце и захотелось плакать.

А паровозные гудки, не умолкая, звали, и он заторопился и скоро совсем растаял в темноте.

Та же пустынная станция. На путях уже давно нет эшелона. Сиротливо поблескивают рельсы, пропадая в зыбкой дали. Сухой ветер треплет на стене вокзала полинявший плакат «Все для фронта, все для победы!»

И базар почти пуст. Несколько торговок, несколько покупателей. И скучающий старик-фотограф со своей деревянной треногой под черным покрывалом.

Клава пришла на вокзал с подружкой, и фотограф узнал ее еще издали, подозвал.

— Я уже неделю жду вас, карточки давно готовы, — упрекнул он ее, протянув пять блеклых, мутных фотографий, на которых стояла она, отвернув лицо в сторону, а Вася нелепо застыл, выпучив глаза.

Клава и ее подружка еле сдерживали смех, разглядывая снимки.

— Привет ему от меня, — на прощанье сказал фотограф.

—Да я его знать не знаю, — пожала плечами Клава, а ее подружка, фыркнув, прыснула в кулак, совсем озадачив старого фотографа.

Обе они, смеясь, пошли от него, поравнявшись с инвалидом, сидящим на дощечке с колесиками. Он хрипло пел, прикрыв глаза на испитом, опухшем лице.

Девушки перестали смеяться, бросили в пустую фуражку по монете и, пригорюнившись, остались стоять, с жалостью разглядывая этот обрубок некогда могучего и красивого мужчины.

День. Комната в бараке, где живет Клава. Подруги сгрудились у стола, рассматривая фотокарточки, на которых сняты Клава с Васей. Смеются, подтрунивают над ней, изощряясь в описании Васиных достоинств.

— Господи, — отбивается Клава. — Вот навязался на мою шею. Нужен он мне? Да говорю же: не знаю я его. Помню одно: Васей зовут. Да и то, может, соврал. Хоть бы свой адрес прислал. Отправлю все пять, себе не оставлю. На кой он мне сдался? Объясняй каждому…

Пришел почтальон — старуха с тощей сумкой на боку, и единственное письмо для этой комнаты было адресовано Клаве. Девушки притихли, пока Клава вскрывала треугольный армейский конверт со штампом вместо марки.