Клен ты мой опавший - Севела Эфраим - Страница 2

— Смертный медальон, — ответил солдат со смущенной улыбкой и, заметив недоумение на лице девушки, пояснил: — Нам старшина раздал. Это на тот случай, если убьют и лицо попортят, чтоб можно было по гильзе опознать человека и сообщить родным.

Он отвинтил крышку с гильзы. —Туда надо положить бумажку с адресом родных. Девушка осторожно взяла у него пустую гильзу, повертела в пальцах.

— Где бумажка? Не успел? Солдат замялся.

— У меня нет родных. Некому писать.

И снова улыбнулся, словно оправдываясь за то, что у него нет родных.

Возвращая ему гильзу, она, уже теплее, чем прежде, сказала:

—Не беда. Если уж убьют — тебе — то не все равно, напишут кому или нет?

— А все ж не по-людски, — вздохнул солдат. — Так хоть кто-нибудь прочтет и скажет: «Убили Васю».

—А, чудак, — отмахнулась она. — Ты-то знать не будешь, скажут или не скажут.

— Верно, — согласился солдат. — А все же… на душе бы спокойней было.

И, покосившись на нее, вдруг отважился:

— Дай твой адрес, а?

— Еще чего! — удивленно хмыкнула она. — Кто ты мне, чтоб я тебе свой адрес давала?

— Жалко, что ли? — опечалился солдат.

— Да и какой у меня адрес? — стала оправдываться она. — Я сама тут без году неделю. Завод строим. Живем в бараках.

— Ну, и дай свой барак. Хоть какой, а адрес есть.

— Бери, — отмахнулась она. — Вот пристал… ей-богу.

Солдат повеселел. Он раздобыл бумажку, карандаш, аккуратно записал адрес и засунул его в гильзу. Плотно завинтив крышку, спрятал гильзу в кармашек, потом вынул из пилотки иголку с ниткой и, несмело улыбнувшись девушке, попросил:

— Подсоби зашить карман. Так старшина велел, чтоб не потерялось…

—Еще чего! — рассердилась она. — Зашивай ему карман! Кто я тебе? Мама? Сестра?

— А что? — простодушно ответил солдат. — Кто у меня еще есть? Никого.

И она, недовольно хмурясь, опустилась на колени, зашила ему карман на брюках и зубами перекус! нитку.

— Ну, все. Держи иголку. Я пошла.

— Постой, посиди со мной… Хоть минуточку.

— Навязался, — всплеснула она руками. — Не когда мне.

Солдат грустно покачал головой, показав на плакат, висевший на стене вокзала.

— Эка невидаль, — отмахнулась она. — Что ж, я с каждым солдатом должна сидеть?

Но все же села. Хмуро сдвинув брови и не глядя на него.

— Послушай… может, у тебя фотокарточка есть?..

— Тебе-то что? — не обернулась она.

— Понимаешь… у всех солдат — фотокарточки. Жена там… или девушка… Показывают друг другу… А я… без ничего. Вроде… не как все… Подари, а?

— Да ты что? Кто ты мне, чтоб портреты дарить? Да и нет у меня фотографий… Все сгорело.

— Не беда, — вскочил со скамейки солдат. — Видишь — фотограф? Пять минут — готово фото. Щелк! И получай портрет. Пошли. У меня деньги есть.

— С какой это радости стану я с тобой фотографироваться? Я тебя знать не знаю… И знать не хочу. В общем, я пошла.

Но он держал ее за руку и с такой обидой смотрел на нее, что она не устояла, сдалась.

— Ладно. Но учти: больше ни минуты. Мне некогда.

Фотограф засуетился возле них, устраивая обоих перед холстом с изображением горы Казбек и всадника в бурке. Из-за базарных столов и скамей тягуче и хрипло пел пьяный инвалид:

Солдат вытянул руки по швам, сжал кулаки, выпучив глаза, а она стояла сбоку, будто это ее не касалось, и щелкала семечки. Когда фотограф таинственно прошептал свое «спокойно, снимаю», она и вовсе отвернулась от солдата.

— Ай-яй-яй, — схватился за голову фотограф. — Что вы наделали, милая барышня? Испортили кассету. Зачем вы отвернулись? А впрочем, — он подошел к ней и, взяв за подбородок, оценивающе посмотрел на ее лицо сбоку, — в профиль еще лучше. Ей-богу, лучше.

Солдат заплатил, получил квитанцию.

— Ну, я пошла, — сказала девушка.

— Постой, посмотрим, как получилось. Это вы увидите завтра, — сказал фотограф.

— Что вы, папаша, — опешил солдат. — У вас же «фотомиг». Пять минут — и должно быть готово.

— Э-э, — грустно улыбнулся старик. — Это до войны было пять минут. А сейчас — ни материала, ни химикатов. Дай бог, завтра сделать.

— Эх, папаша, папаша, — совсем поник солдат. — Мне же на фронт. Эшелон скоро уйдет.

— Как же нам быть? — задумался фотограф, с сочувствием глядя на солдата. — А мы сделаем вот как. Оставьте квитанцию барышне. Она завтра получит и пошлет вам на фронт.

—Куда пошлет-то? Полевую почту, адрес мы только на фронте получим.

— Нехорошо, нехорошо, — снова задумался старый еврей. — Тогда сделаем так. Поезжайте себе спокойно на фронт. Получите адрес, вышлете ей, а она пришлет вам снимок. Это самый лучший выход из положения.

Девушка насмешливо слушала весь разговор солдата с фотографом, равнодушно взяла квитанцию и, не попрощавшись, пошла.

Солдат поспешил за ней, догнал.

— Все. Отвяжись, — сказала она, не взглянув на/ него. — И так я с тобой сколько времени убила.

— Проводила бы до эшелона… — попросил солдат. — Ну, еще минуточку…

— Ступай, ступай, — отмахнулась она и, ускорив шаг, стала быстро удаляться.

Солдат остановился, долго глядел ей вслед, а потом, понурясь, поплелся к эшелону.

Наступил вечер, а военный эшелон все еще стоял без паровоза. Солдаты томились в вагонах. И тогда старшина сказал, что все могут быт свободны, пойти погулять и явиться к эшелону, как только заслышат паровозные гудки. Солдаты разбрелись по поселку в надежде развлечься, подцепить на часок истосковавшуюся по мужской ласке какую-нибудь вдовушку.

Вася тоже ушел со станции. Распорол зашитый девушкой кармашек на брюках, достал из смертного медальона бумажку с адресом Клавы (так, оказалось, звали девушку) и отправился искать ее. Расспрашивал редких прохожих на темных и пустынных улочках, шарахаясь от лаявших псов, бегавших на цепи во дворах, и, наконец, вышел к приземистым длинным баракам.

В комнате, где обитала Клава, как в казарме, стояло десять железных коек, но было уютно и чисто — чувствовалось, что здесь жили женщины.

Клаву он там не застал. Ее соседки, такие же по годам, что и она, согнанные сюда войной на стройку, насмешливо разглядывая солдатика, сказали, что Клавы нет и неизвестно, когда вернется, и позвали с собой на танцы в соседний барак, где играла гармошка, слышались женские визги и топот солдатских сапог.

Вася смущенно поблагодарил за приглашение, но пойти на танцы отказался. Сказал, что посидит здесь, если можно, подождет Клаву. И остался сидеть на табурете в пустой комнате, украшенной по фанерным стенам фотографиями киноартистов и вышитыми ковриками. Девушки, разгоряченные танцами, порой забегали сюда выпить воды из железного бачка с прикованной к нему цепью кружкой.

В большой, должно быть, самой большой комнате, в неярком свете двух ламп стоит столбом махорочный дым. Железные койки сдвинуты к стенам, нагромождены одна на другую до потолка, и на них густо сидят зрители — совсем молодые девушки и женщины постарше, кое-кто с детьми на руках. А на освободившемся пространстве на дощатом полу топочут солдатские сапоги вокруг женских туфелек.

Солдаты все — в танце, ни одного свободного. Даже гармонист занят. Полногрудая девица обняла его за шею, как добычу, оберегая от других. А он с закрытыми глазами упоенно играет вальс, во всю ширь растягивая меха, и щекой блаженно трется о грудь девицы, полонившей его.

Женщины, которым посчастливилось заполучить кавалера, сладко жмутся к ним в танце, изнемогая от долго сдерживаемой страсти.

Зрители, не скрывая, завидуют им.

На самом верху, под потолком сбились в кучу женщины и старик со старухой.

Старуха (неодобрительно поджимая губы). Господи, грех-то какой. Стыд потеряли.

Первая молодая. Чего стыдиться-то? В кои-то веки эшелон у нас остановился. Мужским духом повеяло. А то все мимо едут, без остановки на фронт. Это когда еще другой поезд здесь застрянет?