Клен ты мой опавший - Севела Эфраим - Страница 4

— Вот и отправлю все карточки, — приговаривала Клава, вскрывая конверт. — Пусть себе любуется. А мне и не нужно. Кто он мне? Не знала и знать не хочу.

Она достала из конверта листок бумаги с отпечатанным в типографии текстом, а там, где было пропущено слово, вписано от руки чернилами.

«Ваш муж Иванов Василий Петрович, — ничего не понимая, читала Клава, — погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины».

Дальше стояла подпись командира и от руки дописаны слова сочувствия, адресованные ей, Клаве. Слово «муж» в начале письма было тоже вписано чернилами.

— Муж? — насмешливо ахнула одна из девушек. — Что ж ты, Клавка, от нас скрывала? Когда успела?

— Да напутано все! — стала оправдываться Клава. — Вот написали так написали.

— А на войне какой порядок? — сказал кто-то. — Пишут подряд, убитых-то тысячи. Вот без тебя тебя женили.

— Муж… — рассмеялась другая. — Муж объелся груш. На нашу долю мужей не достанется.

— А у Клавки есть, — смеются кругом.

— Слушай, Клава, может, пенсию за него схлопочешь? Документ есть — пусть платят.

—Ну и бывает же. Пишут лишь бы написать. Чего только война не наделает.

— Тише, — вдруг попросила Клава. — Человек умер.

Все девушки, еще смеясь и обсуждая это нелепое письмо, разошлись из комнаты, а Клава осталась за столом, на котором веером лежат пять одинаковых фотографий. На каждой стоит, нелепо вытянувшись, молоденький солдат, в короткой, не по росту, гимнастерке.

Из рукавов торчат длинные руки, сжатые в кулаки. Тонкие ноги утонули в широких голенищах кирзовых сапог. Глаза широко раскрыты. Добрые глаза. Простодушные. И еще совсем детские.

Клава долго смотрела на фотокарточки.

— Убили Васю, — прошептала она те слова, что сказал он ей когда-то на станции, надеясь, что кто-нибудь скажет их после его смерти.

И, уронив голову на стол, заплакала.

Красная площадь в Москве. Военный парад в честь победы во второй мировой войне. По брусчатке, мимо гранитного мавзолея Ленина движутся нескончаемые армейские колонны: сотни современных танков, чудовищной длины артиллерийские орудия, бронетранспортеры с застывшими на них солдатами. И ракеты, ракеты, ракеты. Всех калибров. От крошечных, похожих на игрушки, до межконтинентальных баллистических, чьи расчлененные гигантские туши еле волокут огромные тягачи.

Гремит, сотрясая воздух, медь военных оркестров. Печатают шаг, ровные, как по нитке, квадраты колонн военных академий. Застывшие безусые лица. Юный румянец на щеках. Молодецки расправленные плечи. Четкие взмахи рук в белых перчатках.

Нескончаемый поток юности, закованной в серые шинели.

Женщины и дети на гостевых трибунах в восторге от наблюдаемого зрелища машут букетами цветов.

Над колоннами рокочет вдохновенный голос радиодиктора:

— Сорок лет прошло со дня победы над врагом. Наша страна стала еще крепче, наша армия — еще сильней. В этот торжественный, радостный день мы вспоминаем тех, кто не дожил до светлого дня победы, и склоняем знамена над могилами павших. Двадцать миллионов жизней отдала Россия…

Военный парад проходит на экране телевизора, и торжественный голос диктора сотрясает маленькую, тесную комнату, где сидит на стуле перед экраном немолодая, с седой головой женщина.

Это — Клава. Только на сорок лет старше. С увядшим лицом. С угасшими глазами, равнодушно уставившись в телевизор.

В раскрытое окно видна улица. Типичный пейзаж строящегося района. Деревянные бараки и одинаковые каменные дома, над чьими крышами торчат журавлиные шеи подъемных кранов. Разрытая канавами улица. На кучах песка — связки черных чугунных труб.

Красный транспарант протянут через улицу: «40 лет со дня победы над гитлеровской Германией!» Столбы, к которым прикреплен транспарант, увенчаны тарелками громкоговорителей, и оттуда несутся военные марши и громовое «ура» с Красной площади.

По кучам песка, по доскам, перекинутым через канаву, тащит, привалившегося к ее плечу, мужа соседка Клавы — Полина. Она примерно тех же лет, что и Клава, но располнела, обрюзгла, с вечно озабоченным лицом, какое бывает у матерей семейств, где она, а не муж, — вся опора. Муж — однорукий, с заправленным в карман пустым рукавом пиджака. На лацкане — цветные ленточки медалей.

Сзади них, поддерживая пьяного отца, семенит Леночка — их дочь, худенькая девушка лет семнадцати, с праздничным бантиком в волосах и совсем не праздничным выражением лица.

Леночка (чуть не плача от стыда). Тише вы, зачем — на всю улицу? Людей постыдитесь.

Полина (разъяренная, отвешивает подзатыльник мужу). С утра нализался, победитель! Хороших людей на войне убило, а такое дерьмо в живых ходит, победу празднует!

Гремит марш из репродукторов, солдатское «ура» перекрывает вопли Полины.

А муж висит на ее плече, слезливо и сбивчиво пытается урезонить жену.

Муж. Уж и выпить нельзя! По такому случаю. Товарищей я помянул… Разве тебе это понять, дуре?.. Ваня, Шурка, Коля… Никто старше двадцати лет не дотянул…

С Колей, как сейчас помню, из одного котелка хлебали… Солнышко греет, лежим возле окопа, обедаем. Один котелок — на двоих. Лежим головами друг к дружке, касками стукаемся, когда ложками к котелку тянемся… Я — ложку, он

— ложку. Я — ложку, он — ложку. Полный комфорт, наслаждаемся.

Потом я — ложку, а он свою не тянет, опустил голову, отдыхает… Ну, я, натурально, доел свою половину и его толкаю: ты, мол, Коля, доешь свое. А он

— мертвый, пулей убитый. Так и пообедали.

Полина (хлопая его по затылку). Горе ты мое… нет на тебя погибели.

Радио продолжает репортаж с Красной площади.

Клава, с застывшим, бездумным выражением лица, смотрит в экран телевизора, где маршируют на параде, шеренга за шеренгой, молодые солдаты.

Шум за дверью отвлекает ее. Она встает, прислушивается, чуть приоткрывает дверь.

В длинном коридоре многосемейной коммунальной квартиры, где в каждой комнате — по семье, стоят с букетами цветов два малышка и девочка. В белых рубашках, с красными пионерскими галстуками на шеях. У девочки в косы вплетены ленточки. Смущаясь от волнения и торжественности, дети объясняют угрюмой, неприветливой Полине:

— Мы… по поручению учеников нашей школы пришли поздравить с Днем Победы…

Полина (перебивая их). Ноги бы поучились вытирать… Наследили в коридоре…

Девочка (вытянув ручонку с букетом и волнуясь). Здесь живет вдова героя… Вот ей цветы…

Полина (криво усмехнувшись). Туда несите цветы… В конце коридора — дверь. А наследили… натопали… Ну, что ж, понюхает вдова цветочков и с богом… пусть коридор убирает… вне очереди…

Зардевшаяся от смущения, Клава зарылась лицом в цветы, уговаривает сидящих у стола детей.

Клава. Кушайте, деточки. Печенье ешьте. Вот конфетки. Какие вы красивые, какие хорошие. Спасибо за внимание.

Мальчик (торжественно, ломающимся голоском). Пионеры нашей школы взяли на учет всех вдов в этом районе, будем шефствовать над вами. Мы ведем журнал, куда записываем подвиги погибших солдат. Расскажите, пожалуйста, про вашего мужа…

Пионеры положили на стол блокноты, взяли в руки карандаши и приготовились записывать. А Клава засмущалась, места себе не находит.

К л а в а. Да какие уж подвиги? Погиб. Вот и все! Я-то с ним на фронте не была. Только вот похоронное извещение получила…

Дети бережно трогают пальцами пожелтевший листок извещения, читают, шевеля губами, полустершийся текст.

Мальчик. А до войны, когда вы вместе жили, совершал он героические поступки?

Девочка. Ну, хоть что-нибудь расскажите нам… Ведь вы не забыли его? Второй раз замуж не вышли?..

Клава (опустив голову, горько усмехнулась). Второй раз замуж?.. Нашему поколению, деточки, и для первого раза женихов не хватило. Где уж по второму…

Девочка. Сколько времени вы знали своего мужа?

Клава (встрепенулась). Сколько времени?.. Ну, год…

Мальчик. Один год?