Прекрасны ли зори?.. - Ракипов Шамиль Зиганшинович - Страница 17

— Гильфан, приезжай в следующем году в нашу деревню, в Апакай. Наша речка Ушна тоже очень красивая. Вода в ней такая прозрачная, что на дне камешки и водоросли видать. В ней щука водится…

Приглашение Галимджана мне неожиданно припомнилось, когда мы рано утром на маленькой станции вышли из поезда и пересели в телегу, на которой приехали нас встречать. Вот уже въехали в Ямаширму. По обеим сторонам дороги стоят небольшие белые домики, утопающие среди цветущих вишен. Садов тут множество. Садики огорожены низкими деревянными заборами. У заборов — высокая трава вперемешку с крапивой. У обочины дороги — цветы, будто вдоль всей деревни вышитая дорожка разостлана. Улица прямёхонько упирается в озеро, в которое, как в зеркало, глядят задумчивые ивы. Потом дорога круто сворачивает вправо и идёт в обход озера. Вспомнилось мне, как в прошлом году здесь на берегу собиралась молодёжь. От притихшего озера доносились голоса парней и девушек, взрывы хохота. Потом заиграет, бывало, кто-то на гармони. Лились тихие, протяжные песни. Каких только песен я тогда не наслушался! Мы, младшие, держались от взрослых парней и девчат особнячком, неподалёку от них затевали свои озорные игры.

Этим летом мы прожили в Ямаширме всего неделю. У маминого дяди жили. В том доме, где мама родилась. Оказывается, за два дня до нашего прибытия Галимджан уехал, и я упросил всех отправиться в Апакай.

Поехали на телеге. Дорога пролегала через степь. Только в необъятной степи вдруг начинаешь осознавать, как велика земля. Куда ни взгляни — колышется зелёное море и о края его опирается бирюзовый купол неба. Маме вспомнилось, как она девчонкой убегала далеко в степь и собирала цветы, самые красивые, самые душистые. Я слушал её, затаив дыхание. Тут я впервые услышал её песню. Грустные слова были у той песни. И мамин голос был протяжный, печальный… И вдруг, окинув нас взглядом, она встряхнула головой, глаза её радостно заблестели, и запела мама весёлую песню.

Вскоре свернули на обочину, в тень ракиты, решили передохнуть. Я, Ибрагим, Эмине, Габдулла, Калимулла соскочили с телеги, разбежались в разные стороны. Насобирали для мамы цветов и прибежали к ней. Она в тени на своём полушалке сидела. Мы завалили её колени васильками, ромашками и множеством других цветов. А моя сестрёнка Эмине сплела для мамы красивый пёстрый венок.

Возница напоил лошадь в роднике, позвал нас.

Опять едем мы среди степи, в телеге трясёмся, в Апакай путь держим. Я с лошади глаз не свожу. Она ушами прядает, шею дугой выгибает, норовит вскачь пуститься. А возница удерживает её, вожжи натягивает. Лошадь недовольно фыркает, по сторонам глазами водит. Откормленная, гладкая. И упряжь на ней — красивая. Шлея и чересседельник медными квадратиками да треугольничками украшены. Сверкают на солнце — больно смотреть.

До Апакая уже было рукой подать.

У нас лопнула подпруга. Ребятишки, утомлённые дорогой и тряской, радовались вынужденной остановке. Мама сказала им:

— Идите, побегайте немного, разомнитесь.

Эмине кинулась собирать цветы. Мальчишки начали гоняться за бабочками. Мы с возницей стали ладить подпругу. Лошадь, привязанная к длинной вожже, паслась неподалёку, отгоняя от себя хвостом назойливых мух. Полуденное солнце ласково пригревало. И на сердце тоже светло и легко было. Сердце взволнованно билось, предвкушая встречу с незнакомым селением, с незнакомыми людьми.

Интересно, обрадуется ли Галимджан нашему прибытию?..

Наверно, лишь в таком радостном опьянении вдруг неожиданно замечаешь, как золотистая пчёлка, похожая на каплю мёда, перелетает с цветка на цветок. В поднебесье парит жаворонок и разливает с высоты свою песню. Среди густых кустарников и деревьев, разросшихся небольшими семейками-рощицами, где спрятались в этот час полусумрак и прохлада, ведут перекличку перепела.

Моя мама не из тех, кто легко поддаётся смятению. Она уверена, что если её сын взялся за дело, то вскоре всё будет налажено. Она заслонилась рукой от солнца, поглядела на степь, дивясь необозримому простору, среди которого её детство прошло. Легко и порывисто вошла она в гущу травы, достигавшей ей почти до пояса. Мама шла и ладонями шелковистой травы касалась, будто их гладила и ласкала. Эмине увидела её издали, побежала, схватила за руку. Они сели на межу — только головы из травы виднеются. Мама принялась заплетать распустившиеся волосы моей сестрёнки. И запела. Это была новая песня. Такой я ещё не слышал. Мне особенно понравилось, как мама выводила припев её. Должно быть, поэтому я его запомнил на долгие годы и нередко пел про себя или насвистывал:

По дороге шёл в нашу сторону человек. Я давно его заметил. Когда он приблизился, я увидел, что это худощавый, бледнолицый парень с блестящими карими глазами. Он поздоровался с нами и остановился, облокотясь о телегу. Я подумал, он смотрит, чем мы заняты. Но потом заметил, что он слушает мамину песню. Глядит куда-то мимо нас, через всю степь, то хмурится, то улыбается, то качает головой и еле приметно шевелит губами — повторяет про себя слова песни. Едва только мама умолкла, он торопливо вынул из нагрудного кармана блокнот, стал что-то быстро записывать. «Наверно, какой-нибудь учитель», — решил я.

Он направился к меже, на которой сидели мама и Эмине.

— Апа,[6] какую вы песню пели? — спросил он.

Мама озадаченно поглядела на записную книжку, которую он всё ещё сжимал в руках, и с улыбкой спросила:

— А сам ты кто будешь, добрый человек? Не Тукай ли?

— Что вы! Тукай был великий поэт! А я всего-навсего студент, земляк Тукая и ученик.

Мама засмеялась.

— И так вижу, что ты земляк Тукая, братишка, — сказала она. — Тукай и нам всем земляк. Сама я родом из Ямаширмы, а от нас до Сосны, где родился Тукай, недалеко. В нашей деревне все знают стихи Тукая. И сама я люблю его песни. И сынок мой, слава богу, хоть и живёт вдалеке от родной стороны, читает его книги. Я научила…

— Где вы живёте? Наверно, и песня из тех мест?

— Я живу в Ессентуках. Но песня не оттуда. Эту песню я в Донбассе услышала.

Парень смущённо спросил у мамы, не может ли она повторить слова песни.

— Отчего же, повторю, — сказала мама.

Парень записал песню, поблагодарил её и быстро зашагал по дороге. Обернувшись, помахал нам рукой. Лицо его выражало такой восторг, будто он нашёл по дороге клад, а не обыкновенную песню. Вскоре джигит свернул с дороги и исчез среди зарослей, где пели перепёлки.

— Появился и исчез, как пророк Ильяс, — смеясь, сказала мама. — Даже имя своё назвать забыл.

— Что же ты не спросила? — упрекнул я её.

— Если бы хотел, и сам назвался бы, — ответила мама. — Говорит, что земляком Тукаю доводится. Может, и стихи умеет слагать, как Тукай, а только из скромности себя поэтом назвать не решился?..

Много лет спустя мне привелось убедиться, что мама тогда не ошиблась. Сердцем почувствовала, что на пути нам повстречался настоящий поэт. Мама узнала его, увидев во второй раз в 1938 году. Он со сцены Татарского драматического театра читал стихи. Это происходило в Казани. Если вам интересно, о том, как это случилось, я расскажу попозже…

Хозяин дома, низенький шустрый старичок, в честь нашего приезда барашка зарезал. А вечером набился полный дом гостей. Чтобы повидаться с нами, пришли близкие и дальние родственники.

В доме у Галимджана, оказывается, гостила девочка из Казани. На каникулы приехала. Красивая. Лицо у неё нежное, розоватое. А глазищи большие, чёрные-пречёрные. И волосы, волнистые, густые, под стать глазам — тёмные. Галимджан сказал, что она учится в пятом классе. Значит, года на два моложе меня. Рахилёй зовут.

Я её разглядывал украдкой. Может, я этого и не делал бы вовсе, но некуда было глаза деть: за столом, вокруг которого сидели гости, мы оказались друг против дружки. Лучше бы мы сидели подальше друг от друга! Я взглянул на неё, а в этот миг она тоже на меня смотрела. Я мгновенно отвёл взгляд. Шумно дуя в чашку и обжигаясь, торопливо допил свой чай и убежал во двор.