Большой пожар - Санин Владимир Маркович - Страница 39

Так Дед сформулировал то, о чем я только догадывалась: в экстремальной ситуации обязательно — закон! — появляется лидер, «вытолкнутый наверх обстоятельствами», самый волевой, храбрый и с наиболее обострённым чувством чести.

Таким лидером стала Даша Метельская.

Все дальнейшее я восстановила по рассказам очевидцев.

Пресекая начавшуюся панику, Даша схватила первую попавшуюся под руку склянку и с силой швырнула её в стену. Все женщины, а их вместе с мастерами в салоне оказалось двенадцать, на миг притихли.

— Здесь вам не кухня, а парикмахерский салон! — выкрикнула Даша и потрясла ножницами. — Кто будет орать — волосы отрежу! Вера, Любка, никого не выпускать, я быстро, только лестницу посмотрю!

— Я выскочила в коридор, — рассказывала Даша, — сердце колотится как сумасшедшее, кровь будто кипит — шутка ли, пожар! Вижу, в центральном лифтовом холле полно дыма, побежала в правый, там поменьше, но тоже не очень-то подышишь… Нет, думаю, вниз людей не поведу, бабы ведь, а вдруг с кем истерика? Тут вспомнила Вету: собирай, мол, всех в «Несмеяну», где вода. А кого всех? Ателье — рядом, вбегаю, а там ничего не знают! Заведующая, Анна Ивановна, по телефону хохочет, Костя вокруг платиновой блондинки вьюном вьётся, выгодная, значит, патронку на её телеса прикидывает… Я Косте вполголоса, чтоб раньше времени панику не поднимать: подойди, слово скажу. А блондинка, надменная такая, лет под сорок, сквозь зубы: «Анна Ивановна, мне мерку на манто снимают, а тут какие-то посторонние мастера отвлекают… Прощу не мешать, любезная!» Ах, ты, дрянь, думаю, я её ещё щадить должна… «А на саван мерку не хочешь? — закричала. — Анна Ивановна, пожар у нас! Костя, бросай, веди всех в „Несмеяну“, у нас вода!» Ну, тут визг, вопли, Костя истуканом застыл, губы дрожат: «Ты не шутишь, Клюква?» Я поняла, что от злости перегнула палку, и со смехом: «Ой, говорю, бабоньки, какие вы сейчас смешные, глаза выпученные, рты перекошенные, да на вас, на таких, ни один мужик и смотреть не захочет! Подумаешь, не видали мы пожаров, и ну-ка, с улыбкой — за мной!» Похватали они что под руки попалось, материй всяких, шкурок и привела я их в салон. А тут одна в обмороке лежит, вторая обмирает, третья по телефону «спасите!» орёт, и всех заводит до истерики твоя « закадычная подруга» Клавка, визжит, на людей бросается, Верке лицо расцарапала — она Клавку в коридор не выпускала. Ну, думаю, или я её, или она всех нас! Схватила её за волосы — и под кран, голову холодной водой остудила, не жалея. А она: «Хулиганка! Мерзавка!» Я её — по щекам наотмашь, и девчатам кричу: «Так каждую, кто скандалить будет! Костя, бери полотенца

— истеричек связывать!» Веришь, Оленька, я как зверь злая была, добра ведь им хочу, а они… Но притихли, испугались хулиганки! А время-то идёт, в голове одно: как там наши, на восьмом этаже? Ведь в семь часов Боря второй акт читать должен, уже небось начали собираться… Отогнала одну от телефона, звоню Новику, а у него голос срывается, дым, говорит, пять человек пришли, что посоветуешь? Хотела я ему сказать, чтоб вёл людей к нам, но подумала — а вдруг растеряются, не найдут впотьмах — свет-то выключили — и не дойдут? И говорю ему, Новику! ждите, бегу за вами! И девчонкам: вы пока что собирайте тряпьё, щели в двери затыкать, тазики водой наполняйте, а я за артистами сбегаю и быстро вернусь…

И тут, Оленька, мне так страшно стало, что ноги не идут — одной-одинокой в темень и дым бежать. Стала Костю тормошить, а он как пыльным мешком из-за угла ударенный, никак в себя не придёт. Я ему ласково так говорю, по шевелюре поглаживаю, с улыбкой: «КостяКостенька, Алёша мой Попович, ты ведь не отпустишь свою Клюкву одну, проводишь, охранишь? Ну, вдох-выдох, ресничками похлопай, плечики свои хрупкие, в косую сажень, распрями, ну? Смотри, я ведь только раз прошу, второго, миленький, не будет, хоть в ногах валяйся!» Опомнился, пошли, говорит. И мы, за руки держась, побежали на восьмой через правый холл, и прямо там, на восьмом, столкнулись нос к носу и Валуевым из скульптурной мастерской, ты его знаешь, старую керамику ловко подделывал. «Вы куда? — кричит. — Айда вниз, на этой лестнице ещё не горит, мне только что снизу звонили, с пятого!» Я ему: ты помоги, там артисты, а он: «С ума сошла, да твой зал у самого центрального холла, не добежать!» И Костя: «Бежим вниз, Клюква!» Я как это бежим, а Новик с нашими? «Плевать! — кричит. — Бежим!»

У меня даже перед глазами поплыло — вниз за Балуевым козлом поскакал, бросил, не оглянулся. Самое обидное, Оленька, — не оглянулся. Это Костя, который два вечера назад на коленях стоял, колечко протягивал, умолял, а я, дура, таяла и подумывала, уж не суженый ли, может, взять то колечко… Бросил, не оглянулся. Сколько лет прошло, а даже тебе этого не рассказывала, язык не поворачивался… Ну ладно, забыла я про Костю, нет его больше и никогда не было — вычеркнула [8]. Значит, они вниз, а я по коридору, шапочку с волос сорвала, к лицу прижала, но все равно дыму наглоталась, в репетиционный зал вбежала — «мальчики кровавые в глазах». А там шестеро, и, как на грех, самая наша «молодёжь», от пятидесяти лет и выше: Новик, Рассадин, Вера Петровна, Инесса Дмитриевна… Бросаются ко мне: «Клюква, куда, что?» Всем, говорю, шарфами, носовыми платками рты — носы прикрыть, и за мной, быстро! А они-то быстро не могут, у тёти Таси астма, Рассадин Восле операции… Пока до лифтового холла добрели, снизу, с седьмого этажа уже дым наверх валил, остался один путь наверх — я-то поначалу думала их вниз, за Балуевым и Костей отправить. С грехом пополам и привела всех в «Несмеяну».

Так Костя проиграл свою Клюкву — вчистую.

Все, о чем Даша мне рассказала, она сделала за тринадцать-пятнадцать минут. Никак не больше пятнадцати — это установлено точно. Итого в «Несмеяне» оказалось двадцать шесть человек: двое мужчин и двадцать четыре женщины.

— Но не успели мы щели в дверях забить, — продолжала Даша, — как в дверь постучали; понимаешь, не толкнули, не открыли её, а культурно постучали, да ещё «разрешите?» спросили, и вошёл Боря. Ну, вошёл — не то слово: вполз! Я, Оленька, даже ахнула: пиджачишко его кургузый тлеет, одна штанина тоже, я тазик воды на него, так вода зашипела, поверишь? «Да откуда ты, чокнутый?» — спрашиваю, а он отдышался, языком волдырь такой здоровый на губе лизнул и свёрточек из кармана достаёт: «Ты ведь приказала, чтобы я на читку бутерброд принёс». Ну, видывала такого остолопа? Это он из буфета, с пятого этажа сначала до репетиционного зала бежал, а потом сюда, в салон! И разворачивает, протягивает, а по бутерброду будто слон ногой топал. Ну, посмотри, говорю, что ты даме сердца принёс, а ну-ка беги за другим! «Я сейчас, — говорит, — я принесу, у меня, — говорит и в карманах роется, — ещё рубль должен быть», — и к дверям. Хоть смейся, хоть плачь, по коридору-то уже огонь гуляет! Девочки, кричу, тряпьё давайте, дверь поливайте!

Вот ещё несколько воспоминаний, записанных мною.

Новик рассказывал:

— Вы правы, Ольга, среди массы глупостей, совершённых мною в жизни, было и пресловутое письмо предисполкома Агееву — не кто иной, как я, между прочим, был инициатором этого письма, бегал и собирал подписи. Но если человек осознает свою глупость, он ещё не совсем безнадёжен, не правда ли? Ещё одну величайшую глупость я совершил, когда позвонила эта несчастная девушка, Вета Юрочкина — я растерялся… Вы знаете, Ольга, я не очень хорошо могу устраивать свои и чужие дела, но в одном, по крайней мере, старался быть последовательным: никогда и ни при каких обстоятельствах не терять самообладания, не фальшивить. Моё режиссёрское кредо не оригинально: «На сцене — как в жизни»; я всегда считал, что нет для режиссёра задачи сложнее и благороднее, другое дело — как мне удавалось её решать. Михаил Ромм, когда эпизод его не удовлетворял, любил говорить: «Давайте попробуем сделать наоборот!» Парадокс, но разве жизнь артиста не полна парадоксов? Разве не бывает, что трус перевоплощается на сцене в храбреца, а храбрец в труса, разве не бывает, что актриса со вздорным характером рыночной торговки получает роль королевы, а достойная этой роли вынуждена играть шлюху? И вдруг тот самый звонок, который предоставил нам уникальную возможность сыграть в жизни, как на сцене — наоборот, до словам Ромма. Не лицедействовать, сыграть не навязанные драматургом и режиссёром роли, а самих себя! Жизнь окунула нас в подлинно драматическую ситуацию, без предварительных читок, без репетиций и декораций… И я оказался банкротом: реальная жизвь оказалась сложнее всех моих представлений о ней, а ведь я уже немолод, кое-что повидал и верил, что в свой последний час постыдно суетиться не буду… Итак, я совершенно растерялся… шестеро пожилых людей… лет двадцать они смотрели на меня как на бога, свято верили, беспрекословно выполняли мои указания… А у меня столбняк… Рассадин после резекции желудка, Таисия Львовна начала задыхаться — приступ астмы; нас охватил ужас! Я подбежал к двери, открыл — и захлопнул: в коридоре дым… В голове полный сумбур, лезут какие-то вздорные мысли о невыплаченной ссуде в кооперативе, о собаке, которую больная жена не сможет вывести во двор… Рассадин бросился к телефону вызывать для Таисии Львовны «неотложку» — куда?! Мы но знали, что делать, бежать или оставаться, распахивать окно или, наоборот, закрывать форточку. Я позвонил в 01, мне велели не волноваться — великое спасибо за бесценный совет! «Больной, не волнуйтесь, вы безнадёжны…» И тут позвонила, а потом прибежала Клюква. Не будем гадать, какие реплики ещё напишет для неё Борис, но за эту я готов был ей аплодировать, неистово, как влюблённый студент: «А ну-ка улыбнитесь, судари-сударыни, Клюква везучая, с ней не пропадёшь!» И хотя от дыма и гари она была не столько Клюква, сколько Черника, но глаза её так блестели, а улыбка и звонкий голос так на нас подействовали, что мы сразу же, буквально сразу же готовы были идти за ней куда угодно. Сразу и безоговорочно! Вот это и есть подлинная сила убеждения, какой Клюква не могла достигнуть на сцене. А как вдохновенно она играла в салоне! Именно там и тогда я понял, что нашёл великолепную Соньку для погодинских «Аристократов».