Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Ясно: новые стихи и письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 19


19
Изменить размер шрифта:

…Да, он довольствуется малым, но есть пока ресурс один: мы стали главным капиталом, мы никогда не предадим. Мы смотрим на него влюбленно, нам незнакомо слово «лесть», мы пятая его колонна, нам без него ни встать, ни сесть, ни пить, ни есть. Из всей России, что чахнет под его рукой, мы у него одни такие, и он у нас один такой. Иные, стоит ветру дунуть, стремглав помчатся в Новый свет… Мы ж о другом не можем думать, да больше никого и нет в пространстве нашем заповедном. Иной пиит с лицом свиньи зовет меня Демьяном Бедным за эти опыты мои — и ладно. Пусть плюются вслед нам! Мы проскочили рубикон, и мне почетно зваться Бедным, чтоб хоть отчасти быть как он.

Письмо историку

О будущий историк-буквоед! Займись другой эпохою, не трожь нас. На что ни глянешь из грядущих лет — сейчас же закричишь: какая пошлость! Я возразить ни словом не смогу: осмысленность с презреньем обошла нас. Пока мы бились в замкнутом кругу, мы опускались, гнили, опошлялись. Я личность завалящую свою из общего не исключаю ряда: я точно так же заживо гнию, брезгливых снисхождений мне не надо. Все это, как ни кинь, один процесс, хвалила власть тебя или карала. Ругать КС и состоять в КС, любить или порочить либерала; косясь и ежась, двигаться бочком меж нациком и хачем нелегальным; быть яростным навальным хомячком, антинавальным иль самим Навальным; ругать коммунистический ГУЛАГ, хвалить коммунистическую прошлость, показывая Западу кулак… какая пошлость, млядь, какая пошлость! Вломить мигрантам сочных бирюлей, дружить с мигрантом тайно и украдкой… Писать, читать… Но что всего пошлей — так это ощущать себя над схваткой, провозглашать всеобщую чуму, не выходить ни на какую площадь, казать в кармане фигу самому… какая пошлость, тьфу, какая пошлость!

И вроде бы талантливые все — и все чадим бессмысленно, как плошка: боюсь, что в этой нашей полосе писать стихи — и то ужасно пошло. Поэзия — она как вечный жид: и выжила, и кое-что скопила… Но сочинять — и так при этом жить? Боюсь, что наша жизнь неискупима. Страна моя, безмужняя кровать, туда хоть одного бы мужика бы ж… «Мне стало как-то стыдно рифмовать»,— пророчески писала Инна Кабыш. Коловращенье брейгелевских морд, и воздух сперт, и слышен хохот адский, поскольку наш национальный спорт — отыскиванье худших мотиваций: не верим мы ни в Родину, ни в честь, а верим в страх, понты да пару гривен; и каждому противно все, что есть, и каждый тоже сам себе противен — во всех делах: в стрельбе или гульбе… «Фу! Фу!» — сказал бы доктор Охлобыстин. А как я ненавистен сам себе?! Клянусь, что вам я меньше ненавистен. И вот же чудо: только кислород придет на место сероводорода — и сразу будет все наоборот! Изменятся и климат, и погода, появятся и сдержанность, и прыть, и толк в событьях, и любовь в соитьях, и будет для чего глаза открыть, и даже — если вдруг — за что закрыть их; сползет проказа, словно корка льда; затихнут вопли слабых: «Увези нас!»… Я видел сам. Бывает так всегда — один щелчок, и все преобразилось. Придет эпоха свежей новизны, другой культуры, нового священства…

Боюсь, что мы не будем там нужны.

И знаешь — слава Богу, если честно.

Спутниковое

Из многих радостей доступных в одной мне видится запал: мы запустили мощный спутник, и он немедленно пропал.

Он был мощнее всех в Европе, в нем было связи до фуя — и вот космические топи его сглотнули, не жуя! Заметьте, мы не так богаты — швырять рубли на баловство. Его нашли как будто Штаты, но оказалось — не его. Среди небес дождливо-смутных, чертя привычный их пейзаж, летал другой какой-то спутник — и не крупнейший, и не наш. Как это, в сущности, жестоко! Но в этом логика видна, что наша Русь, по слову Блока, «всегда без спутников, одна». Насмешки циников прожженных всё беспардонней, всё грязней… Мы — тот несчастный медвежонок, что все искал себе друзей: придите, типа, меду выдам, я весь культурный, я в штанах!— но так пугал их внешним видом, что все кричали: нах-нах-нах. Когда-то было время, братцы, до всяких этих перемен,— имел он спутников пятнадцать, потом четырнадцать имел, и мы неслись, антенны пуча, в холодной, пасмурной нощи — но разлетелись после путча, и всё. Ищи теперь, свищи. Ушли в невидимые выси, о прежней дружбе не стоня. Где Киев, Таллин, где Тбилиси, где, извините, Астана? И как мы их пустили сдуру в суровый, непонятный мир? Один наш друг — атолл Науру да броненосный Ким Чен Ир, и тот глядит на нас со смехом, коммунистическая знать… Я слышал, он опять приехал. Мощнейший спутник, что сказать. Финал могучего проекта: медведь досчитывает медь. Теперь нас любят только те, кто хотят остатки поиметь. С друзьями, впрочем, очень туго не сотый, не двухсотый год: имелись два любимых друга — своя же армия и флот; они исправно помогали, но нынче, Родина, глазей: ты, может, справишься с врагами, но берегись таких друзей. Когда посмотришь трезвым глазом на этот дружный легион… Теперь мы дружим только с газом, но погоди — уйдет и он.

Средь звезд, навеки неприступных, в далеком, млечном их дыму, когда представишь этот спутник — как хорошо сейчас ему! Как он летит в свободном небе, неуловим, неутомим… Страна моя! Не лучший жребий — быть вечным спутником твоим. Вот он летает в темпе вальса среди других небесных тел. Как счастлив тот, кто оторвался — но ни к кому не прилетел! Ату, голубчики, ловите. Твой спутник в бездне голубой летает по своей орбите — вокруг тебя, но не с тобой, из всех твоих реестров выбыл, нигде не числится строкой… Ей-богу, это лучший выбор. В конце концов, я сам такой. Не помню, что со мною стало,— должно быть, сделалось само: хоть я из твоего металла, на мне стоит твое клеймо, на мне печать твоих Евразий, твоих полковников и Ко, но между нами нету связи.

И я лечу. И мне легко.

А ты загадочно блистаешь, в своей песочнице резвясь. Когда ты вновь собою станешь, я первый вылечу на связь.

Футурологическое

Когда-нибудь, товарищи потомки,— мы тоже доживем, хотя не все,— сегодняшние мелкие подонки раскроются для вас во всей красе, и как сейчас — пригожинские тролли и глупых провокаторов орда, проявятся их подлинные роли. И что мы с ними сделаем тогда? Тогда уже не анонимный взломщик, таинственный боец Шалтай-Болтай[2],— все будет и торжественней, и громче, как было после культа, почитай. Мы всех тогда узнаем поименно, плюс выплаты с графою «итого»: отцов шедевра «Пятая колонна», хозяев Энтеве и Энтео, любимых идеологов системных — их в сумраке пока не различить,— спускавших на каналы четкий темник, кого превозносить, кого мочить; их всех, разоблачавших укро-бунты, плюс их духовных западных отцов, всех, кто кричал о злодеяньях хунты, сирийцев выдавая за донцов; тут подлинный разбой, а не пиар уж; план Геббельса, начало всех начал. Мне кажется порою, что и Ярош от них такой же темник получал. Что делать с вихрем этой нанопыли? Одних газетных монстров штук пятьсот… Я думаю, там искренние были, но искренность, ей-богу, не спасет: в единый ряд придется всем усесться. Там все равны — и циник, и дебил. Ведь если кто убил по зову сердца, он все равно, товарищи, убил. Прекрасный день придет и будет прожит, и мы увидим каждый грязный рот, поскольку вечно врать никто не может, особенно когда бездарно врет. «Известия», «Культура», «Литгазета», истерика, халтура, глас гэбни — со всех однажды спросится за это, и с каждого. Но мы же не они. Не ссылкой же грозить за эту ложь им — «иди, меняй профессию, удак»? Нас разгоняли — мы погнать не можем; нас прикрывали — «но нельзя же так!» Креаклы, нацпредатели, сислибы! Вруны пред нами правы и чисты. Мы в стоп-листы, пожалуй, их внесли бы — но мы же отвергаем стоп-листы, свободу гарантируем, как лохи, терпимостью пропитаны насквозь… Пропагандисты брежневской эпохи при гласности не каялись небось — ни за свои публичные медали, ни за свои секретные рубли: «Мы ни при чем», «Нам тоже много врали», «Есть дети», «Мы иначе не могли»… И вот, когда исчезнут тени в полдень, что делать нам?