Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Ясно: новые стихи и письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 18


18
Изменить размер шрифта:

Отчизна, как мне быть? Скажу тебе бесстыдно: тебя не разлюбить на уровне инстинкта. Но в эти времена — не вечные, не думай,— когда моя страна невольно стала суммой нефтянки, ФСБ, березового ситца,— я не могу к тебе серьезно относиться.

Реакционное

«Отравлен хлеб и воздух выпит.

Как трудно раны врачевать!

Но тут, ребята, не Египет,

И не Стамбул, .................мать!»

Осип Мандельштам. Из черновиков

Реакция — опыт, сводящий с ума, но в ум возвращающий вскоре. Реакция — это глубокая тьма, бездонное черное море, и тайная слежка за каждым словцом — почувствуй себя виноватым!— и склока с коллегой, соседом, отцом, собою, ребенком и братом. Реакция — это уснувшая честь и злоба, которая будит; презренье к Отчизне, которая есть, и трижды — которая будет; реакция — это стрельба по своим, сомнение в правде и Боге, и общее внятное чувство «Горим!» — и чувство, что связаны ноги; привычка смириться, а то и поржать, когда пред тобой святотатство; желанье уснуть, и желанье бежать, и тут же надежда остаться. Сам воздух кричит: «Никого не жалей, не верь, не надейся, не помни». Такое полезло из темных щелей, из чертовой каменоломни, такие суконные рожи грозят — бездарность, безмозглость, сенильность,— что, кажется, их не загонишь назад: они уже тут поселились. Реакция — это от гнили черно, днем стыдно, ночами тревожно; реакция — это нельзя ничего, и рвет от всего, чего можно; реакция — это отравленный хлеб, вниманье к сигналам, приметам, безвыходный морок, который нелеп — и все же ужасен при этом; реакция — все разъедающий страх, подобье оброка и дани, который ужасней расстрелов и плах, поскольку он длится годами. Не ведает спасшийся, что спасено, и смотрит на зеркало тупо. Реакция — это утрата всего, что вас отличает от трупа. Когда-нибудь это, конечно, пройдет, но в бездне сплошного распада едва ли спасется и выживет тот, кому этой вони не надо. Наверное, четверть, а может быть, треть — и тех-то едва созовете. В огне хоть чему-то дано уцелеть, но что уцелеет в болоте?

И главное — трепет на самом верху и ниже, в разлившейся луже: ах, только б не хуже, ах, только б не ху… Скажите: чего бы вам хуже? Каких вам еще запрещений, и пут, и чисток в нечетные числа? Вас только что в скрепу еще не гребут, и то из брезгливости чисто. Похоже, что лысый как в воду глядел, не брать нас в расчет предлагая. И кажется всем, что еще не предел, что жизнь еще будет другая… Мне прятаться поздно. Я, в общем, изгой, отмеченный тайною метой, и я говорю, что не будет другой — вы так и подохнете в этой. Пускай на меня с удивленьем воззрят — о, эта упертость баранья!— но нужно, чтоб кто-то сказал: невозврат. Живущий, оставь упованья. Довольно томиться в тупом мандраже. Считайте, что нас перебили. Того, кто сказал себе это,— уже не сделать союзником гнили, с руки не кормить, не загнать за Можай, не вымазать в тине злодейской.

Желающий ехать — быстрей уезжай.

Желающий действовать — действуй.

Островное

Бедный Крым, причина споров острых, козырь всей российской гопоты! Вся твоя беда — что ты не остров, вся проблема, что не остров ты. Вся Россия бесится в траншеях, всяк орет свое кукареку… Жаль, что за Чонгарский перешеек приторочен ты к материку. Если бы тебя объяли воды, там была бы вечная весна,— ах, ты стал бы островом свободы, Меккой всем, кому земля тесна! Ни Украйне, ни России отчей не достался б южный твой Эдем, ты бы стал ничей, а значит — общий, но ничем не связанный ни с кем! Греческий, турецкий и татарский, душный, пышный, нищий, дикий сад… Кто бы этот поводок Чонгарский перерезал тыщу лет назад? Что ж вы, тавры, что ж вы, генуэзцы, не прорыли три версты песка? Вы б оазис сделали на месте нынешнего спорного куска. Ни одна зловещая ворона из чужого жадного гнезда — что с шевроном, что и без шеврона — не могла бы сунуться туда. Под своим соленым, бледным небом, волнами обточенный кристалл, ты ничьей бы собственностью не был — ив конце концов собою стал, не ломоть чужого каравая и не чарка с чуждого стола… Никакая слава боевая кровью бы тебя не залила, а уж если б выпало сражаться и отвагой сумрачной блистать — ты бы сам, по праву домочадца, защищал бы собственную стать. Никакого ложного подсчета хриплых от испуга голосов; никакого пафосного флота, кроме разве алых парусов, никаких подосланных ищеек… Но теперь-то поздно, обломись. Ах же ты, Чонгарский перешеек, весь гнилой, как всякий компромисс!

Я предвидел это с девяностых. «Нерусь!» — крикнет мне святая Русь. Я и сам такой же полуостров: плюхаюсь, никак не оторвусь… И прогноз-то прост, как пять копеек, внятен, как нагайка казака,— но привязан я за перешеек памяти, родства и языка. Да, я знаю сам, чего я стою, вечно виноватый без вины, с трех сторон охвачен пустотою и огнем с четвертой стороны. Мне ли не видать, куда мы рухнем,— якобы восставшие с колен? Лучше, проезжая город Мюнхен, помнить про другой — на букву Н. Так рифмует массовик-затейник, чувствуя, как смертный холодок, перешеек, сладкий мой ошейник, Родины заплечный поводок. Воздух солон. Жребий предначертан. Сказаны последние слова. Статус полуострова исчерпан. Выживают только острова.

Бедное

Я потрясен, клянуся мамой. Достойный повод для стихов: он оказался бедный самый из наших правящих верхов. Трудясь, как раб, без угомона, собой являя ум и честь, он заработал три лимона. Еще недавно было шесть! Олимпиада, Крым победный, спасенный им Обама-гад… С ума сойти, какой он бедный. Напарник более богат, хотя старается натужно вернуть былое торжество. Мы все его жалели дружно, а надо было не его! Сажусь за руль с усмешкой бледной, на «Ладе» еду в институт… Я думал, я довольно бедный. Он превзошел меня и тут. На фоне всяких там Димонов мы с ним бедны, что твой Тимон.[1] (Доход мой меньше трех лимонов, но больше вкалывает он.)

Кому здесь можно поклоняться? Кто всем действительно родной? Из всех верховных деклараций я плакал только над одной. Подчас заходит ум за разум: за что терпеть клубок проблем, восставший Киев, козни с газом, сравненья страшно молвить с кем?! Прибавьте козни злобных вредин, «едра» подгнивший легион… О, как он беден, как он беден. Кто беден более, чем он? Иной надумает лукавить и лицемерно возразит: да ладно, у него страна ведь… Да что ты знаешь, паразит?! Страна ведь, в сущности, Господня, и эта странная страна твоя, казалось бы, сегодня, а послезавтра чья она? Я даже думать не рискую. Страна — не хижина в Крыму: и ни продать ее такую, ни сдать в аренду никому. Пускай хихикают глумливо, над этой скромностью сострив: квартира, старенькая «Нива» с автоприцепом марки «Скиф»… Да, есть соратники. Но, право, легко увидит, кто не слеп: таких соратников орава — весьма сомнительный прицеп. Порой, как сучки в жажде случки, льстецов визгливая орда томится в очереди к ручке, да и не к ручке иногда, но кто же верит этой кодле? Чуть обозначится развал — и все, кто ошивался подле, воскликнут вслух: «Я так и знал». Тут хошь не хошь — предашься сплину. Любой из пафосных ловчил всегда готов ударить в спину… как ты их сам же и учил… Кого приблизил? Кто надежен? По ком проказа не прошлась? Как молвил Мышкину Рогожин: уродцы, князь, людишки, князь! С душком душонка, лобик медный, подлиза, вор и ренегат… Ах, тот и вправду очень бедный, кто этой свитою богат.

Он беден, да. В России плохо служить кумиром и столпом. С его же именем эпоха войдет в учебники потом. Случись кому-то, час неровен, давать ответ за общий грех — он будет тут один виновен и заклеймен один за всех. Уже сейчас вполне понятно — и предсказуемо вполне,— какие пролежни и пятна тогда увидят на стране; кому пенять на это станем? Лё мизерабль, пардон май френч. Бедней считался только Сталин, ваще имевший только френч, но окружение страшнее. Разожрались за сорок лет. Те были просто тонкошеи — у этих шеи вовсе нет.